— Что-то дед Яков сегодня с утра пораньше расшумелся, — сказала сыну Катерина.

К ворчне старика прибился озабоченный голос председателя Парфена Тунгусова:

— Что ты, что ты, Яков Макарыч?! У самих корма вышли. Все тягло с утра отправил на вывозку соломы с полей. Ты уж погоди, как-нибудь вдругорядь…

— А на кой хрен мне вдругорядь, когда счас коровенке жрать нечего.

— У тебя своя коровенка, можешь ее и картошкой аль пойлом каким поддержать. А у меня артельная скотина падает с голодухи. Соображай сам, не глупее, поди, меня-то. Ну ладно, поехал я. Недосуг мне…

Заскрипел под полозьями снег. Потом открылась калитка, и во двор к Разгоновым зашел Яков Макарович.

— Здорово ночевали, соседи, — он в задумчивости остановился подле саней, с надеждой обратился к леснику: — Може, ты меня выручишь, Михаил Иванович? Дай мне Игреньку своего на денек.

— Ты же с болезни еще не оклемался, — удивился Мишка. — И навильника, поди, не осилишь. А мне тоже недосуг. Надо поехать узнать, как там пленные с делянами управляются. Сам-то Ермаков за всем не уследит. Командир он, а не лесной хозяин.

— Вот оказия, — вздохнул Сыромятин. — Сплоховал я ноне, не весь корм вывез осенесь.

— Ну что за беда, — успокоил старика Мишка, — погоди денек-другой, не окочурится твоя коровенка. Возьми вон пока у меня пару навильников, не обеднеем.

— В жисть не побирался и на чужое не зарился, — с сердитой обидой засопел дед Яков.

Катерина строго посмотрела на сына и упрекнула:

— Тоже как Парфен становишься. Нет, чтобы взял да и помог Якову Макарычу.

— Ну, конечно, поможет, — вступилась за Мишку Аленка и съехала по сугробу с сеновала. — Я тоже с вами поеду. Можно? А то уж давно в лесу не была.

— Подсоби, Михаил Иванович. А то запилит меня старуха. И погода на диво…

— Ну что мне с вами делать? — с показной серьезностью вздохнул Мишка. — Делать нечего. Собирайтесь.

Летом дед Яков поставил за Медвежьей балкой небольшой стожок сена. Он его сметал на елани у обгорелой лиственницы. Приметное место, да вот дорогу туда не торили. Потому ехали целиной. Молодой Полкан ошалело носился по лесу, забегал наперед лошади и дурашливо на нее лаял, но сам весело пугался и несся опять в березняк, осыпая снег с пригнутого подлеска.

Мишка всю дорогу ворчал на старика, что угораздило того в этакой дали сено косить. Но Аленка сбивала его с серьезного тона, донимала неожиданными вопросами и звонко смеялась.

На полянах и просеках уже успели наследить зайчишки. Напетляли стежек лисовины. Ровнехоньким бисером прошлись подле кустов осторожные ласки. И все это за одно тихое безветренное утро.

Из-под копыт Игреньки вылетали куропатки и сажен через двадцать снова падали в снег. За ними гонялся Полкан и недоумевал, куда же они так бесследно исчезают, словно растворяются в этой праздничной белизне. Оглушительно хлопая крыльями и поднимая неожиданные фонтаны снега, сверкали на солнце сине-красным опереньем вылетающие из спальных лунок бровастые косачи. Полкан отскакивал в сторону, садился на задние лапы и вопросительно поглядывал на людей: что, мол, все это значит, и почему люди так спокойны, когда тут прямо до жути весело.

Яков Макарович щурился на блистающий снег, довольно поглядывал вокруг и тихо улыбался в бороду. Вот ведь как все складно получилось: погода наконец-то успокоилась, и на подходе весна, он опять в лесу рядом с Михалкой. Это ничего, что сосед ворчит и строит из себя сурьезного мужика, пусть потешит душеньку, ему это на пользу, для взросления. Радовался старик, что они не захватили впопыхах с собою ружья. А птица лесная, она чувствует, с чем люди едут. И вот на тебе, пожалуйста, любуйся за милую душу. Косачи далеко не отлетали, а усаживались на вершины берез и с любопытством поглядывали вниз, вытянув шеи и склонив набок головы.

У обгорелой лиственницы лошадь вдруг заупрямилась, дико всхрапнула и остановилась. Мишке с трудом удалось подвести ее и накрепко привязать недоуздком к сухому стволу.

Вдвоем с Аленкой они быстро очистили снег и смахнули верхний пристывший слой сена, подернутый куржачной изморозью. Мишка стал сбрасывать сено с зарода, а дед Яков укладывать его в розвальни. Аленка успокаивала Игреньку, который почему-то шибко беспокоился, и кричала на Полкана, чтобы он не носился как угорелый и не пугал лошадь.

Когда на сани была уложена добрая половина стожка и Мишка поддевал последний навильник, вилы уперлись во что-то упругое.

— Яков Макарыч, ты что здесь упрятал?

— И в мыслях не было. Може, забыл что ненароком.

Стали разгребать сумет и ахнули: привалившись к стожку, сидел уснувший морозным сном Микентий Бесфамильный.

— Эх, Микентий… — Яков Макарович стянул с головы шапку, опустился на колени. — Без оглядки ты жил на земле, легкую и смертушку себе отыскал.

Мишка тоже стянул с головы треух. Он со страхом глядел на Микентия, узнавая и не узнавая его, будто и не был тот никогда живым, а всегда был вот таким, с застывшими глазами, словно вытесанным из ледяного камня.

— Как же он здесь очутился? — охриплым от испуга голосом спросил Мишка.

— Парфен сокрушался, что корил почем зря Микентия-то. Дак он всех подряд теперича матерщиной обхаживает. Микентий, видать, совестливей других оказался, отправился сено искать, а себя потерял насовсем.

— Нет, дядя Парфен тут ни при чем, — сказала Аленка и осеклась, испугалась страшной мысли.

— Знамо дело, ни при чем, — согласился дед Яков. — Однако был человек — и нету его. Все мы, человеки, виноваты друг перед дружкой. Только вина эта по-разному каждым понимается…

Аленка не могла согласиться с Яковом Макаровичем. Это она и только она виновата в смерти Микентия, это она уговорила его сделать Анисье подарок, а он с радостью согласился. Такой уж был человек Микентий. Теперь вот нет его. И никогда не будет. А она будет еще долго жить на земле. И Анисья будет жить. И Михалко. Но как же теперь Аленке смотреть в глаза людям? Как она будет смеяться, чему-то радоваться, кого-то любить, когда толкнула, хоть и ненароком, человека на верную смерть? Казалось ей в эти горькие минуты, что никогда не забудет смерть Микентия Бесфамильного, что не сможет жить без вины среди людей наравне со всеми.

Так ей казалось.

А вот Анисья Князева, когда Аленка рассказала ей всю историю, не стала казниться, только задумчиво помолчала, глядя куда-то вдаль, может, давнее что вспомнила, и тихонько сказала: «Вот дурачок». Сказала, будто камень с души сняла. А как поправилась маленько, снова пошла работать на почту. Через неделю-другую еще одну заботушку на себя взвалила, в колхозе стала посыльной при конторе. Работа эта неблагодарная, никто на нее не соглашался, ведь через посыльного и людей на колхозную работу определяли, и к налоговому агенту вызывали, и агитировали на займы, да и в самой конторе приборку сделать надо. Беспокойно, хлопотно, зато все время на людях. Это Анисье как раз и подходило.