— Сейчас ты у меня придешь в себя…

Федор сдернул затянутый на поясе поверх шинели ремень и наотмашь, хлестко ударил Анисью по обнаженной спине. Ударил еще раз, и самому стало больно, стыдно перед женщиной, но сдержаться он уже не мог.

— Вот тебе… — приговаривал он после каждого удара. — Вот тебе за дурость! За то, что светлую память героя мужа позоришь. Залила, бесстыжая, глаза своим горем, а чужого видеть не хочешь?! Панику в родной деревне поднимать вздумала? Не быть этому, не быть, не быть…

С каждым ударом прояснялись глаза Анисьи. Она почувствовала боль и заплакала. Заплакала взахлеб, с облегчением, первый раз за эти долгие месяцы. Камень, что давил на сердце, будто истаивал. Закрыв лицо руками, даже и не увертывалась от ременных ударов. Наконец, в полном рассудке уже, взмолилась:

— Больно мне, Федор Кузьмич, остановись… Да угомонись ты, ради Христа. Изувечишь ведь…

Ремень выпал из рук Федора.

Что же он, солдафон, натворил? Ведь насмерть мог захлестать ненароком. Он тупо смотрел на залитое слезами лицо Анисьи, на ее смуглые крутые плечи в ременных полосах, на ее гибкую спину и ноги в таких же следах от жестких ударов…

— Прикрой наготу, — сказал тихо и, сильно припадая на правую ногу, вышел на кухню, потом во двор.

Кончался короткий зимний день. Легко кружилась поземка, Ганс уже работал здесь, во дворе Анисьи. От калитки до крыльца и дальше к пригону, к дровяному сараю были аккуратно, как по линеечке, расчищены дорожки.

Федор набрал полные пригоршни снегу и уткнулся в него лицом. Стал растирать щеки, лоб, шею, пока не почувствовал холодящей свежести.

Подошел Ганс, довольный и раскрасневшийся от работы, козырнул, доложил по форме:

— Господин комендант, старый женщина вышел на свобода из снежной плен. Теперь он гуляет свой подруга Пестимей.

— Сколько раз тебе говорил, что женщина женского рода. Женщина — она, вышла, старая, молодая. Понятно?

— Понятно, — удивился Ганс резкости в голосе лейтенанта и продолжал доклад: — Герр лесник говорил: он есть на пошта, читайт газета. Унд герр председатель Парфьон есть на пошта… — Гансу хотелось, чтобы господин комендант не хмурился и не сердился, но больше никакой информации для него у Ганса не было. И он, чтобы не молчать, добавил о себе: — Ганс работайт большой лопата.

— Считай, что ужин ты заработал честно. А теперь возвращайся в лагерь. Не заплутаешь один?

— О, Ганс хорошо знайт дорога туда-сюда.

— Дежурному по лагерю передашь, что я буду утром.

— Ладно, господин комендант.

— Не ладно, а слушаюсь.

Ганс опять удивился, почему это такое всемогущее слово «ладно» не понравилось начальству. Но расстраиваться не стал, ведь ужин он сегодня заработал честно. Лихо козырнул коменданту и быстро зашагал со двора.

А Федор постоял еще маленько, собираясь с мыслями и обретая решимость. Сходил в сарай, прикинул, хватит ли Анисье до весны дровишек (выходило, что хватит), и набрал беремя расколотых помельче березовых поленьев. Когда вошел в горницу, сразу обратил внимание, что обрывок веревки на матице исчез, табуретка стоит у окна. На Анисье черная юбка, цветастая кофточка, а волосы торопливо спрятаны под косынку. На столе горит семилинейная лампа.

Свалив дрова у загнетки, Федор сбросил шинель и принялся растапливать печь.

Анисья молча ходила по комнате, что-то прибирала, что-то переставляла и не смотрела на Ермакова. А он, управившись с растопкой, сел тут же на скамеечку и стал наблюдать за веселой игрой оживающего пламени.

Тихо подошла сзади Анисья и опустила на его плечи шинель. В горнице все же было еще очень холодно. «Хорошо, что она молчит, — благодарно подумал Федор и дотронулся до ее руки. — И за шинель спасибо…» Анисья поняла это по-своему, как приглашение и села рядом, зябко передернув плечами. Полой шинели Федор накрыл Анисью, а она доверчиво прижалась к его плечу.

Пока разогревалась печь, они так и сидели, молча глядя на огонь и то ли думая о чем, то ли вспоминая каждый свое. И будто вот так, без слов, разговаривали друг с другом. А когда печь накалилась и в горнице потеплело, Федор поднялся, взял с кровати подушку, одеяло и стал их греть, прислоняя к горячей кирпичной кладке. Так часто делала тетка Федора в холодные дни, когда укладывала его спать.

— А теперь отдохни маленько. Тебе сейчас ой как надо выспаться. Завтра ведь на работу. Другой-то почтальонки у нас нет. Ты у нас почтальонка.

— Да-да. Завтра побегу. Но ты, Федя, не уходи сразу, ладно? Посиди еще маленько.

— Спи, спи, никуда я теперь не денусь. Все равно еще печь надо протопить как следует. Спи… Я посижу…

Он увернул фитиль в лампе и снова сел на скамеечку у загнеты, прислушиваясь, как гулко и ровно горят дрова в печи, как по-детски успокоенно дышит заснувшая Анисья, как с перерывами задувает поземка на улице. Душа Федора наполнялась покоем и пронзительной радостью, что вот пришла в его жизнь перемена — появилась желанная забота о человеке, который вдруг стал для него самым близким и дорогим существом на всем белом свете.

Бураны прокатывались по озерному краю, то обрушиваясь снежными лавинами, то переходя на низовую поземку, и тогда небо чуть светлело, а вершины сугробов дымились, закручиваясь султанами, и прямо на глазах росли и двигались переметы. По такому плотному снегу даже сани не проваливались, а скользили как по накатанной дороге.

Аленке захотелось покататься на лыжах с крутого берега. Она съехала к озеру и, почувствовав прочность прибитого наста, подгоняемая колючими порывами предвечерней поземки, побежала до истока речки Полуденки. Она была там дважды: первый раз с Мишкой, а второй раз уже сама показывала речку Юльке. Юлька Сыромятина нисколечко не удивилась появлению такого чуда и даже сказала, что вот если бы из Полдневого побежала молочная речка с кисельными берегами, еще бы ничего, а так воды и без того по лесам-то хватает.

Обидно тогда стало Аленке за речку, будто на нее фыркнула Юлька. А ведь речка — умница, укуталась по берегам снежными шубами и не поддается морозу, жарко дышит испариной, чем еще издали предупреждает забредшего сюда лыжника, чтобы не ухнул тот со снежных заструх прямо в воду.

Как появилась речка, и озеру Полдневому стало легче дышать, вернее, озерной рыбе. Хоть и делаются вдоль деревенского берега проруби, но мало их, вот и собирается возле истока речки рыбная молодь, толкаются у кромки льда в полынье непугливые карасишки, стайки гольянов и полосатые окуньки.

Аленка быстро добежала до Полуденки, опершись на палки и затаив дыхание, полюбовалась затейливыми танцами гольянов в светло-синей и прозрачной до озноба полынье. На быстром бегу она разогрелась и теперь могла минуту-другую вот так постоять и успеть еще подивиться как бы придымленным бором, таким загадочным и жутковатым в непогоду. Но все равно глаз не оторвать: ели стоят не хмурые, а уютные, знакомые и, кажется, готовые протянуть тебе тяжелые ветки и поздороваться по-человечески, рассказать сказку или песню спеть.