Тогда я произнесла мои первые русские слова, точнее говоря, прохрипела внезапно осипшим голосом: «Што ви шелаете?»

Солдат резко обернулся и озадаченно уставился на меня. Я заметила, что от моих слов ему стало жутко. Очевидно, что еще не было случая, чтобы «немая» обратилась к нему на его родном языке. Для русских «немцы», так они называют в разговоре между собой жителей Германии, все равно что «немые». По всей вероятности, это идет еще со времен немецкой Ганзы, существовавшей 500 лет тому назад, когда торговавшие с Россией немецкие коммерсанты общались на языке цифр с купцами из Новгорода и других мест, обменивая сукно и кружева на пушнину и пчелиный воск.

Но этот русский ничего не ответил на мой вопрос, а только покачал головой. Тогда я спросила, не хочет ли он что-нибудь поесть. В ответ он ухмыльнулся и сказал по-немецки: «Шнапс».

«Шнапс» и «ури, ури», то есть часы (от немецкого «ур»), вот таковы первые желания русских солдат. Эрнст Леммер рассказывает:

«Первые советские воинские подразделения вели себя дисциплинированно. Поэтому мы проявили излишнее легкомыслие. Когда пришли другие русские части, мы не попрятались тотчас по домам. Среди русских внезапно объявилась масса мародеров, бабников и похитителей часов. Слова «ури, ури» стали привычным понятием: они обозначали обычное пристрастие русских к наручным часам.

Однажды на наверняка украденном велосипеде к нашему дому подъехал русский солдат. Я стоял перед домом один. Он ловко спрыгнул с велосипеда – очевидно, его наметанный глаз заметил мои наручные часы. С возгласом «ури, ури!» он подошел ко мне. Я не хотел отдавать свои часы, но он крепко схватил меня за руку, в мгновение ока снял с нее часы и быстренько сунул их в свой туго набитый карман штанов, где они, по-видимому, попали в хорошую компанию.

Но потом он заговорил со мной на поразительно хорошем немецком языке, словно ничего не произошло. У меня сложилось впечатление, что он даже совершенно не осознавал неправоту своих действий.

– Кем ты работаешь? – спросил он меня.

Я сказал ему, что пишу статьи для газет. На это он удивленно воскликнул:

– О, как интересно! Я тоже журналист.

Теперь пришла моя очередь удивляться. Когда выяснилось, что мы с ним коллеги, он пожал мне руку. Я подумал: ну, сейчас ты получишь свои часы назад. Однако когда я заикнулся об этом, он решительно возразил:

– Нет, нет, ури мне.

– Тогда ты плохой коллега, – укоризненно сказал я ему. – Ури принадлежат мне.

Но он только еще раз пожал мне руку и сказал:

– Фидерзен!

А потом произошло нечто такое, чему сегодня вряд ли кто поверит. Он два раза поцеловал меня, сначала в левую, а потом в правую щеку, и сердечно попрощался со мной».

Встречи русских и немцев далеко не всегда протекали так идиллически. Эрнст Леммер пишет:

«Тогда же я стал свидетелем ужасающих сцен истязания жителей Берлина. Не проходило и дня, чтобы не случалось что-то страшное. Никогда не забуду тот час, когда нас позвали в дом великого актера Фридриха Кайслера. Каждый знал этого вельможу сцены и экрана. То, что мы увидели в его безмолвном доме, было просто ужасно. Мертвый Кайслер лежал на полу. Но в соседней комнате перед нашим взором предстала еще более страшная картина: там мы нашли трупы двух молоденьких артисток со вспоротыми животами…

Только некоторое время спустя мы узнали, что же там произошло. Несчастье случилось в последние часы войны. Несколько пьяных русских солдат, как всегда, искали женщин. И в эти последние трагические минуты своей жизни Фридрих Кайслер оставался все тем же кавалером, которого он изображал на сцене всю свою жизнь. Он предоставил кров двум артисткам, дом которых был разрушен во время бомбежки. Однако его героическое поведение не спасло ни его самого, ни молодых женщин».

Неизвестная берлинка рассказывает:

«Рядом со мной стоят трое русских. <…> Я кричу, кричу. За моей спиной глухо захлопывается дверь подвала.

Один из русских хватает меня за запястье и тащит за собой. Второй тоже грубо хватает меня за горло и так сильно сжимает его, что я перестаю кричать, опасаясь, что он задушит меня. Оба начинают срывать с меня одежду, и вот я уже лежу на полу. Из кармана моей куртки что-то со звоном падает на пол. Наверное, это ключи от дома, моя связка ключей. Моя голова упирается в нижнюю ступеньку подвальной лестницы, я ощущаю спиной холод мокрых керамических плиток. Вверху в проеме двери, откуда падает узкий луч света, один из русских стоит на страже, в то время как второй срывает с меня нижнее белье и пытается силой овладеть мной.

Левой рукой я ощупываю пол, пока не нахожу связку ключей. Я крепко зажимаю ключи в левой руке. Правой рукой я пытаюсь сбросить с себя насильника, но ничего не помогает, он просто разорвал подвязку для чулок. Когда я, шатаясь, пытаюсь подняться, на меня набрасывается второй солдат. Пинками и оплеухами он заставляет меня снова опуститься на пол. Теперь другой русский стоит у двери, он шепчет: «Быстрей, быстрей…»

Вдруг раздается громкая русская речь. Дверь распахивается, и становится светло. В подвал входят двое, трое русских. Третьей оказывается женщина в военной форме. Все смеются. Второй тип, которому помешали закончить гнусное дело, вскакивает с меня. Оба насильника уходят вместе с остальными, оставляя меня лежать на холодном полу.

Держась за перила лестницы, я с трудом поднимаюсь, собираю свою одежду и, опираясь о стену, бреду к двери подвала. Между тем ее заперли снаружи на засов. Я кричу: «Откройте! Откройте! – И поскольку ничего не происходит, добавляю: – Откройте, я тут одна, они ушли!»

Наконец оба железных рычага поднимаются. Я вхожу, и все обитатели подвала таращатся на меня. Только теперь я замечаю, как выгляжу в их глазах. Чулки сползли до самых туфель, волосы спутаны, в руке изорванная в клочья подвязка для чулок. Я не могу больше сдерживаться и кричу: «Вы свиньи! Меня два раза изнасиловали, а вы закрываете дверь и оставляете меня валяться на полу как кусок дерьма!»

Я поворачиваюсь и хочу уйти отсюда прочь. За моей спиной сначала царит тишина, потом начинается настоящий гвалт. Все говорят, кричат, спорят, перебивая друг друга и размахивая руками. В конце концов принимается решение: «Мы все вместе идем к русскому коменданту и просим у него охрану на ночь».

У коменданта.

«Во дворе комендатуры я спрашиваю, как найти коменданта. От группы мужчин, стоящих у двери флигеля, отделяется высокая фигура: «Да, что вы хотите?» Широкоплечий здоровяк кавказского типа с белоснежными зубами.

Но он только смеется над моим лепетом и над жалкой кучкой немцев, которые явились сюда жаловаться.

«Подумаешь, какая ерунда, наверняка это вам не повредит. Среди наших бойцов нет больных». Он не спеша возвращается к остальным офицерам, и мы слышим, как они негромко смеются. Повернувшись к нашей серой толпе, я говорю упавшим голосом: «Это не имеет никакого смысла».