День сменился ночью. Теперь Маркус летел на лошади. Кто-то сильно ударил его по щекам.

– Не умирай. – На него смотрел человек с темными глазами и белой кожей. – Держись. Когда я это сделаю, ты должен быть живым.

В его сон проникли шевалье де Клермон и Рассел. Они находились в лесистой долине. Здесь же был отряд индейцев, подчиняющихся приказам де Клермона.

– Что ты делаешь? – спросил у де Клермона Рассел.

– Даю этому парню второй шанс, – ответил шевалье.

– Тебе нужно войну заканчивать! – напомнил Рассел.

– Корнуоллис не торопится соглашаться на условия капитуляции. И потом, мне нужно собрать почту, – сказал де Клермон.

Наконец-то Маркус понял, почему колониальная почтовая служба была такой дорогой и ненадежной. Ею заправляли черти и мертвецы. Маркус засмеялся, представив себе Вельзевула на черном коне, везущего мешок писем. Смех расколол его голову пополам, словно гнилое яблоко. Рот наполнился горьким привкусом крови.

Похоже, у него открылось кровотечение.

– Довольно.

Для Маркуса в этом слове заключалась целая жизнь, полная разочарований и нарушенных обещаний.

– Мэтью, война – чертовски неподходящее время, чтобы становиться варгом, – с заметным беспокойством произнес Рассел. – Ты уверен?

Теперь и Рассел задавал вопросы.

– Да, – почти одновременно ответили Маркус и де Клермон.

Внезапная, обжигающая боль в шее подсказала Маркусу, что ему вскрыли сонную артерию. Дергаться было поздно. Теперь он наверняка умрет, и ему уже никто ничем не поможет.

Испустив глубокий, судорожный вздох, Маркус освободил свою душу из умирающего тела.

Душа Маркуса обнаружила, что ад – место странное и невероятно холодное. Не было ни пламени, ни серы, которые сулил грешникам преподобный Хопкинс. Недавний жар тоже исчез. Вокруг – только ледяной холод и тишина. Не было ни криков, ни стонов боли. Только медленные, неровные удары неведомого барабана.

Потом смолкли и они.

Маркус сглотнул.

И когда он это сделал, все вокруг зазвенело и загремело громче, чем армейский оркестр Вашингтона. Оглушительно стрекотали сверчки и ухали совы. Ветви деревьев отбивали ритм: татата-та, татата-та.

– Боже мой, нет! – пробормотал де Клермон.

Маркус свалился с высоты и шумно приземлился. Его кожу кололи тысячи иголочек, и он понимал, чтó это значит. Ночной воздух и шум ветра топорщили волосы на голове и шее.

– В чем дело, Мэтью? Что ты увидел? – спросил Рассел.

Звук его голоса пробудил вереницу ярких картин. Они пронеслись в голове Маркуса, словно это были изображения на рубашках карт Герти и она с бешеной скоростью тасовала карты. Маркусу показалось, что он смотрит на мир чужими глазами и видит все с непривычными прежде подробностями. Поначалу картины были связаны с Джоном Расселом.

Джон Рассел в темной котте. Выражение горечи на суровом лице.

Меч, вонзившийся в шею Джона Рассела через щель в доспехах. Смертельный удар.

Здоровый и веселый, Джон Рассел сидит за столом в сумрачной таверне, держа на коленях какую-то женщину.

Джон Рассел пьет кровь из женской руки. Пьет жадно, но женщине это нравится. Она кричит от наслаждения и, пока Рассел пьет, шевелит пальцами у себя между ног.

– Его семья. – Слова де Клермона казались осколками стекла, застрявшими у Маркуса в ушах.

При слове «семья» прежние картины померкли, сменившись новыми.

Женщина с золотистыми волосами.

Рослый, похожий на гору, мужчина с проницательными глазами.

Худенькая бледная женщина с маленьким ребенком на руках.

Мрачный взгляд женщины в желтых одеждах и с лихорадочно бегающими глазами.

Кроткий мужчина, склонившийся к другому – темноволосому и обаятельному.

Пожилая женщина с круглым морщинистым добрым лицом.

Семья.

– Его отец.

Чьи-то руки стиснули руки Маркуса с такой силой, что он испугался за прочность своих костей.

Отец. На этот раз слово пробудило картины, сложившиеся в историю.

Мэтью де Клермон с зубилом и молотком в руках. Его потемневшая от пота одежда покрыта серой пылью. Летним вечером он возвращается домой, и по дороге его встречает женщина с ребенком на руках, которую Маркус уже видел.

Мэтью де Клермон, опирающийся на черенок лопаты. Лицо мокрое от напряжения и слез. Он отрешенно смотрит в вырытую могилу, где лежат два тела.

Мэтью де Клермон, падающий на каменный пол.

Мэтью де Клермон, стоящий на коленях; усталый, весь перепачканный кровью.

Мэтью де Клермон, сражающийся с жестокого вида молодым человеком, немногим старше Маркуса, от которого исходит отчаянная злоба.

– Я знаю, почему Макнил сменил имя, – сказал де Клермон. – Он убил собственного отца.

С того момента они постоянно передвигались и всегда ночами. Бредовое состояние Маркуса сменилось неутолимой жаждой. Болезнь отступила, однако разум по-прежнему находился в затуманенном состоянии, к которому примешивалось беспокойство. Жизнь Маркуса превратилась в лоскутное одеяло из отрывочных впечатлений и разговоров, прошитое кровавокрасной ниткой. Рассел простился с ними, вернувшись в Йорктаун, где его ожидали армейские дела. Индейские друзья де Клермона вели Маркуса и Мэтью по узким тропам, напоминавшим оленьи. Пройти по ним мог лишь тот, кто умел распознавать едва заметные указатели, расставленные на пути.

– А вдруг мы заблудимся? – спросил однажды Маркус. – Как мы в темноте найдем дорогу.

– Ты теперь варг, – коротко ответил де Клермон. – Ночь больше не должна тебя пугать.

Дневные часы Маркус и де Клермон проводили в фермерских домах, чьи двери приветливо открывались, едва шевалье появлялся на пороге, или в пещерах на склонах холмов. Индейские воины, сопровождавшие их, к домам не приближались, неизменно появляясь после захода солнца.

Маркус плохо справлялся со своим телом, поражаясь то непонятной слабости, то такой же непонятной силе. Медлительность чередовалась со стремительностью. Порой ему было не удержать предметы в руке, и они падали, зато в другие моменты он ломал их, едва прикоснувшись.

На отдыхе де Клермон давал ему крепкий напиток с лекарственным металлическим привкусом: густой, сладкий и божественно вкусный. В голове у Маркуса прояснялось, он делался спокойнее, однако желание есть твердую пищу не возвращалось.

– Ты же теперь варг, – напомнил де Клермон, будто Маркус должен был понимать смысл этого слова. – Помнишь мои слова в Йорктауне? Кровь – единственное, что тебе понадобится для поддержания жизни. Тебя уже не потянет ни на мясо, ни на хлеб.