Хотя я был знаком с ним, но о жизни его представления у меня фрагментарные. Из двух-трех упоминаний заключаю, что он воевал, под Воронежем попал в окружение, из которого удалось ему выбраться. Не могу сказать, за счёт чего он уцелел политически, однако мне, как и всякому, читавшему им написанное, очевидно: человек огромной, взрывоопасной учёности выжил чудом. Сам он говорил, что спас его Луначарский, но ведь Луначарский оказался неспособным спасти самого себя – отставили. Что же Лифшица удержало на плаву? Думаю, пасли его про черный день, на всякий пожарный случай, если вдруг потребуется, без болтовни, отличить марксизм от ленинизма, а ленинизм от троцкизма. Думаю так по аналогии с участью моего деда-воздухоплавателя, которого, при том что ходил он в космополитах и до преклонных лет числился младшим научным сотрудником, вызывали наверх и задавали вопросы, ответы на которые знал один он, ещё живая история летания. В подобном положении, по-моему, находился и Лифшиц: к нему за разъяснениями марксистских положений обращалось партийно-государственное руководство. Однако при том, что слушать его слушали, но печатать не печатали.

Перечитывая не вышедшие в свое время статьи Михаила Александровича, мне кажется, я понимаю, почему журналы «Коммунист» или «Вопросы философии», а так же «Литературная газета» не решались эти статьи напечатать: изложение Лифшицем взглядов Маркса и Ленина делало очевидным, до чего же у нас Маркс не Маркс и Ленин не Ленин.

Числился Лифшиц… в Институте марксизма-ленинизма? Нет, туда его близко не подпускали. В Институте философии? Не угадали! Так где же? С его слов известно, он одно время «прятался» в запаснике Третьяковской галереи, где занимался копированием подлинников. В мое время числился в Институте эстетического воспитания детей. Откуда мне это известно? При Институте действовала театральная студия режиссера Алексея Александровича Шипова, и под его руководством мы с Димкой Стариковым, Левой Шиловым и Аликом Фере играли в постановке по роману «Как закалялась сталь». Позднее мой старший соученик по Университету, Александр Парфенов, сокровенный православный начетчик, тоже числился в «детском» Институте сотрудником и мне рассказывал, как Лифшиц, устремляя взор свой к небесам, объясняет, почему он не выполнил годовой план работы по воспитанию детей: писал для инстанций настолько взрослых, что лишь взглядом в небо можно было намекнуть, как высоки те инстанции. Это не означает, будто в инстанциях его слушали, ведь мы, сотрудники ИМЛИ, тоже подавали наверх свои справки, и чаще всего – что? А ничего. Но похоже, в «детском» Институте, возле Театра Юного зрителя, в бывшей гимназии Потоцкой, где некогда училась моя требовательная покровительница Елистратова, училась дочь Густава Шпета, мать Лешки Шторха, училась и моя мать, там нашла приют когорта знатоков, несовместимых по взглядам, но одинаково по-взрослому занятых интересами взрослыми, чересчур взрослыми[110].

Впервые Лифшица увидел я и слышал в редакции журнала «Иностранная литература», выступал он с лекцией на тему о возможности и невозможности искусства при коммунизме. Начал в обратном порядке – с невозможности, и от предполагаемого коммунистического искусства не оставил камня на камне, досталось и коммунизму, который был обрисован со свифтеанской хлесткостью. Понятно, то была не антикоммунистическая речь, а отповедь пустовзонству о коммунизме. Мы хохотали над примерами, которые приводил лектор: нелепость на нелепости в представлениях о том, что такое коммунизм и что такое коммунистическое искусство.

Лекция была полнометражной, с перерывом. Возможность искусства при коммунизме лектор предполагал утвердить во второй части своего выступления. Но этого я уже не слышал: торопился, неотложные дела, что за дела, сейчас уже не помню, но помню состояние занятости чем-то необычайно важным. И уходить жаль, и не уйти я не мог. Во время перерыва подошёл к Михаилу Александровичу извиниться: слушателей было раз-два и обчелся, сидел я через стол напротив от лектора, улизнуть было бы невежливо и, кроме того, в самом деле жаль не услышать, что же он скажет дальше. «Не жалейте, – отвечал с легкой улыбкой Лифшиц, – дальше уже ничего занимательного не будет». Слушало эту речь в четырех стенах всего несколько человек, и, я думаю, каждый, кто ещё обременяет эту землю, хранит, вроде меня, воспоминание о той лекции, но большой арены тому же знатоку не предоставляли.

До чего противоестественным было обращение со взглядами, возведёнными у нас в ранг непогрешимой истины, сужу по признанию, какое услышал однажды. Мне доверился немец-редактор, работавший в издательстве «Прогресс». Там выпускали сочинения Маркса и Энгельса на иностранных языках, а он, владевший многими языками, сверял переводы. «С немецким оригиналом сверяете?» – спрашиваю, полагая, что ответ очевиден. «Нет, – говорит, – с русским! Чтобы не было расхождений с русским Марксом». Из той же песни предложения влиятельных идеологов не издавать том сочинений, включавший произведения молодого Маркса, который будто бы расходится с Марксом уже вполне марксистским, как у нас это понимали, причем, если немцы поместили раннего Маркса хронологически в том первый, то у нас он попал в последний.

За советские годы учению Маркса был нанесен огромный, в сущности непоправимый ущерб, ведь наша практика считалась и считается осуществлением марксистской теории, поэтому крушением Советского Союза несостоятельность марксизма как бы «доказана». Между тем уже у Ленина и тем более у Сталина называемое «развитием» марксистских положений являлось ничем иным, как фальсификацией – на это в Советском Союзе указывали во времена партийной борьбы, до сознательного вступления в мир нашего поколения, а в наше время – указывали со стороны, но до нас сквозь железный занавес указания не долетали. Наши отцы-основатели, и Ленин и Сталин, знали, что и как фальсифицировали. Вносимые к Марксу «поправки» они оправдывали на том основании, что Маркс имел возможность изучать и наблюдать лишь ранний, промышленный капитализм. Так «поправляли» и основной методологический источник Маркса – дарвиновский эволюционизм, словно эволюция стала совершаться уже не так с тех пор, как развитие всего живого понял Дарвин, а он понял, что это развитие – не акт творения! Одним из главных аргументов в опровержение марксизма служила живучесть капитализма, будто Маркс, подобно апостолу, не богословия, а исторического материализма, установил и назначил сроки Судного Дня и конца капиталистического света[111]. С этим Лифшиц вполне открыто и достаточно доказательно полемизировал, но ленинские суждения и для него оставались неприкосновенны, он толковал марксизм-ленинизм через черточку, как единую систему взглядов. Вот почему, я думаю, даже у серьезно-знающего и достаточно объективного Джорджа Лихтейма не упомянут Лифшиц в труде о марксизме. У Лифшица возможности не было сделать, что сделал англо-германский автор, в подробностях сопоставив