пальцами маленького огонька: тот слабо колыхнулся, мелко задрожал и снова выпрямился, как цветок. — А знаете что? Я не дам Вам себя забыть. Да, — он кивнул каким-то своим мыслям и уверенно посмотрел в глаза Иисусу, словно пытался перебороть его в зрительной дуэли, — мы обязательно встретимся. А теперь прощайте.

И он исчез: буквально растворился в воздухе. Был он только что или не был — загадка. Ева почему-то осталась уверена, что был, хотя никаких доказательств тому не нашлось, только на лёгком ветерке всё так же скрипела рассохшаяся дверь, свечка горела всё так же ровно, и Иисус смотрел всё так же спокойно, только теперь вместо маслиновых глаз Еве мерещились серебристо-белые.

Девушка вышла из часовни и осторожно прикрыла дверь. На улице всё было так же, как и до того, как Ева зашла внутрь: солнышко светило, птички пели, трава зеленела — словом, сплошная идиллия, только Ады нигде не было видно. Ничего не подозревающая девушка обошла часовню кругом, но там её не оказалось; странная абсолютная тишина начала настораживать.

— Ада!

Тихо.

— Ада!

Дежавю. Это уже было, это уже не интересно.

— Ада!

Ева подошла к краю холма, крутые склоны которого вели прямо к шоссе. «Не дай Бог кому-нибудь здесь упасть», — подумала она, осторожно заглядывая вниз; из-под её ног выскользнула пара камешков и стремглав полетела к подножию холма, где и потерялась.

— Ада!

Снова тишина. Казалось бы, она должна была напрягать, но почему-то Еве было слишком спокойно — так бывает спокойно человеку, смирившемуся со своей участью.

— Ада!

«Последний день. Это точно мой последний день у Саваофа Теодоровича. Как начали, так и закончим», — подумала Ева и внимательно обвела взглядом обочину дороги, но на ней никого не было.

— Ева…

Девушка резко обернулась и увидела позади себя Аду: девочка, как ни в чём не бывало, плела из одуванчиков толстый венок и робко поглядывала на свою няню.

— Где ты была?

— Я всё время тут стояла. Ты задумалась…

Ева глубоко вздохнула и устало помассировала голову. Как бы горько ни было это признавать, но работа няней была точно не для неё, как и, скорее всего, любая работа в принципе. Что делать, куда идти? К кому? Не к кому. Нет ни любимых, ни друзей, ни родственников, есть только иллюзии, что населяют её голову и путают явь с навью. И опять этот мир разбивается на тысячи мелких прозрачных осколков… Ей бы только дожить до завтра, а там уж и видно будет. А вдруг он снова скажет, что она ходит по краю бездонной пропасти, в которую каждый день рискует провалиться? Нет, нет, сейчас не об этом, надо отвести Аду домой, и дело с концом.

— Пойдём, Ада.

Задумавшись, Ева сделала шаг назад.

— Осторожно!

Поздно, моя девочка, поздно! Она уже летит, и летит красиво, прямо как в фильмах, с края высокого холма по крутому, почти отвесному склону; она пытается схватиться руками за траву, за землю, за что-нибудь, но всё тщетно, и трава рвётся под её пальцами, и земля грязными влажными комками остаётся в ладонях. «Не дай Бог кому-нибудь здесь упасть», — вот что подумала она пять минут назад, и теперь сама так до мурашек на коже красиво катится по едва наклонной чёрно-зелёной стене. Кто сделал этот холм: человек или природа? Человек ли насыпал его пару лет назад, чтобы всех приезжих встречали большие буквы с гордым именем столицы, а потом забыл, для чего его строил и забросил идею, или природа возвела его тысячи лет назад и хотела превратить в высокую-высокую гору, чтобы с одного великолепия открывался вид на другое, но так и не завершила своё творение и оставила так, как он есть? Мы не знаем, мы ничего не знаем кроме того, что всё было сделано для красоты. А ведь так оно и есть: как всё красиво сошлось! Воистину это был последний день Евы, и, кто знает, может быть, не только у Саваофа Теодоровича, но и вообще на этом свете, что принял её так нерадушно и негостеприимно, обделил угощением, когда все дети радовались сладкому, лишил друзей, когда одноклассники играли в прятки, и не дал никого, когда все разбивались на пары.

Ева выкатилась на дорогу, и не просто на дорогу, а на максимально оживлённое шоссе, на котором редко когда бывает пустынно. В ушах прозвучал противный длинный гудок, и…

Удар.

Ну вот я и возвращаюсь к тому моменту, на котором началась данная глава. Прошу отнестись к этому событию серьёзно, потому что, во-первых, моя многострадальческая Ева попала под машину и потеряла зрение, а, во-вторых, оно является переломным в моём повествовании. Кто-то назовёт его точкой невозврата… Что ж, возможно, так оно и есть — жизнь покажет, ну а сейчас Ева сидит в машине Саваофа Теодоровича, пока тот нервно ходит взад-вперёд по обочине дороги в ожидании вызванной скорой помощи.

Ева устало положила голову на спинку сиденья и постаралась унять тошноту, неумолимо подкатывающую к горлу — очевидно, что у неё было как минимум сотрясение мозга. Она слышала, как Саваоф Теодорович позвал Аду, оставшуюся на вершине холма, и как она через некоторое время что-то тихо спрашивала у него рядом с машиной, причём ей почему-то слышался голос не маленькой девочки, а довольно взрослой девушки, хотя ручаться за его правдивость она не могла, как не могла ручаться за правдивость вообще всего происходящего вокруг неё. Кости как будто горели изнутри, а любое, даже малейшее движение причиняло огромную боль, так что Ева старалась лишний раз не двигаться. Голова раскалывалась и, кажется, потеряла вообще какие-либо ориентиры в этом мире, потому что Ева не смогла бы сейчас с точностью сказать, где верх, а где низ: то ей казалось, что она куда-то падает, то ей чудилось, что её качает из стороны в сторону, как на корабле, а параллельно с этим её бросало то в жар, то в холод — одним словом, состояние было просто отвратительное. Саваоф Теодорович периодически подходил к ней, подбадривал, и в такие моменты Еве становилось чуточку лучше, но как только он удалялся, чтобы посмотреть, не видно ли где машины скорой помощи, она снова погружалась в пучину хаоса.

Ева не заметила того момента, когда подъехали врачи: наверное, ей удалось немного задремать. Очнулась она уже внутри от того, что кто-то уколол её в сгиб локтя, а после, ласково заговаривая больное место, забинтовал, как показалось Еве, полруки. Саваоф Теодорович, судя по звуку, стоял за пределами машины и о чём-то