— Не знаю…

— Вы не писатель!

— А кто?

— Аннабель Ли!

— Я уйду! — вспылил Кокотов и вскочил.

— Останьтесь и думайте!

— Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

— Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

— Ну, так уж и Брежнева… — насторожился писатель.

— А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев — это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше — чертополох в алтаре…

— А мне кажется, тут важнее другое.

— Что именно?

— С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было…

— Ага! Прекрасно! Как назовем?

— Данька, — не без колебаний предложил Андрей Львович.

— Отлично!

— Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

— Да, пьяная дама себе не хозяйка, — согласился режиссер.

— …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

— Ну и зачем нам все эти сопли?

— А разве не нужны?

— Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность — это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в пароксизме страсти спину!

— А почему он ничего не увидел?

— Потому что его спугнули.

— Кто?

— Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

— Зачем? — удивился писатель.

— Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся.

— Кто дерется? Их у нас трое.

— Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся?

— Лучше — у костра во время вожатского праздника.

— У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделенной самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

— Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…

— Чей муж?

— Не важно. Я тоже ходил в подпольную секцию.

— Вы? — изумился Жарынин.

— Я, — подтвердил Кокотов, распрямив плечи и умолчав о том, что посетил всего две тренировки: после чудовищного удара ногой в челюсть он бросил это опасное занятие.

— Итак, наш Лева могучим ударом побеждает соперника, — возбужденно продолжил режиссер.

— Но ведь это, кажется, уже было. В «Коллегах» у Аксенова, например, — засомневался писатель.

— Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?

— Ясно. А Стасик, значит, обиделся, «затаил хамство», как у Зощенко?

— Вам разве нравится Зощенко?

— А что?

— Ничего. И вот наступает карнавал.

— Значит, и мой карнавал пригодился? — самодовольно заметил Андрей Львович.

— Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Тая ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал!

— А не сложновато? — усомнился Кокотов.

— Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют.

— Кто?

— Стасик.

— Стасик у нас вожатый, — напомнил писатель.

— Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи…

— Где?

— В Москве!

— По какому телевизору?

— Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! — Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. — Выход?

— Очень простой: Стасик проявляет и одновременно слушает «Свободу». Тогда все так делали.

— Точно! Я тоже слушал. Мне даже в голову не приходило, что они могут врать. Верил как пацан!

— А разве они врали?

— Конечно. Постоянно! Заметьте, не обманывали, а именно — врали. Ведь что такое вранье? Это — выгодная лгуну часть правды… Но вернемся к Станиславу. Он, как вы справедливо заметили, слушает «Свободу» и узнает, что в Москве разогнан митинг хиппи, идут аресты… Тогда он совсем другими глазами смотрит на снимок своего соперника и обидчика Левы. Он берет конверт и надписывает: «Москва, Лубянка, КГБ»…

— Площадь Дзержинского, — подсказал Кокотов. — И после этого приезжает черная «Волга» с чекистом…

— Лучше с двумя чекистами — «добрым» и «злым». Классика! Один угрожает отчислением из института, судом, ссылкой…

— Как Бродскому! — вставил писатель.

— При чем тут Бродский? Что вы, чуть что — сразу Бродский! Для нашего Левы изгнание из института — это полная трагедия, крах. Он ведь у нас из какой семьи?

— Не знаю…