— Не понравится. — Эпинэ тоже умеют быть упрямыми. — Но он не узнает.

Где-то громко, с надрывом завыла собака. Дракко топнул ногой и обернулся: в огромных глазах плясала мертвая звезда.

— Карваль, у меня к вам просьба.

— Да, Монсеньор.

— Воспитанница Ее Высочества… Если со мной что-нибудь случится, позаботьтесь о ней.

— Конечно, Монсеньор. — Короткий внимательный взгляд. Что подумал маленький генерал? Что его Монсеньор влюблен? Если бы…

— Благодарю. — Никола обещал, и он сделает. Если выживет маленький южанин, выживет и Мэллит. От смерти спасти можно, а ты попробуй спасти от любви. Она сама загорается и сама гаснет, а потом можешь ворошить пепел сколько душе угодно, не будет ничего, только серая пыль на руках, на душе, на памяти… Когда он сгорел? В Золотую ночь или позже, увидев повешенных во дворе Эпинэ? Почему он не заорал на Карваля, не повернул Дракко, не ускакал в Ургот? Тогда крови на нем еще не было, по крайней мере той, что не смыть.

— Никола.

— Да, Монсеньор.

— Вы верите в проклятия и конец времен?

— Нет. — Эпинэ попытался вглядеться в лицо южанина, но мешала лунная вуаль. — Нет, Монсеньор, не верю.

А Енниоль верит. Гоган собрался умирать вместе с Олларией, а ночь для расплаты и впрямь подходящая, только это было бы слишком просто.

— Генерал Карваль, я рад, что вы со мной, но лучше бы вам увести людей в Эпинэ. Там есть чем заняться.

— Монсеньор, мы уже говорили об этом. Мы не уйдем.

— Если Ворона казнят, от нас не оставят ничего.

— Понимаю, Монсеньор, но мы не уйдем.

— Ваша верность вас прикончит.

— Лучше меня прикончит верность, чем измена. Люра и Джереми ловили других, а поймали себя.

— Джереми не найдут?

— Живым никоим образом, а мертвым — когда вам будет угодно.

— Вы бы предпочли пораньше?

— Пожалуй, да.

— Я бы с вами согласился, если б не Дикон, то есть герцог Окделл.

— Окделлу не нужна правда, Монсеньор, иначе он ее бы уже знал.

— Откуда?

— Закатные твари! Достаточно проехать по городу, и вот она, а Окделлу даже Дора не помогла. Простите, Монсеньор.

— Пустое.

Пустое, но разговор увял. Светила луна, отчаянно ныло запястье, а накрывшая город тишина давила чудовищной подушкой. Если обойдется, сюзерен окончательно уверует в свою звезду, хотя куда уж больше! Эгмонт затевал восстание, не веря в победу, погиб сам и погубил других. Альдо в поражение не верит, и дорога его оборвется не сейчас.

Правнуки Кабиоховы знают много, но с чужих слов, а Ночь Расплаты такая же сказка, как и Ночь Луны. Мэллит гуляла запретными ночами и жива, ее семья блюла обычаи и погибла у рехнувшейся ары. Придды пережили все мятежи и угодили на плаху потому, что Манрикам захотелось от них избавиться, или это и есть возмездие? Если не мстишь ты, мстят за тебя, но кто? Не Создатель же…

Дракко остановился и опустил голову. Так он стоял у ворот Агариса, но крысы из Олларии еще не ушли.

— Лошади боятся идти вперед. — Можно подумать, он не заметил.

— Вижу. Вы все еще не верите в проклятие?

— Нет, Монсеньор, но в этом городе есть много неприятного.

Сзади — сгрудившиеся всадники и испуганный храп, впереди — мощные, облитые лунной мутью стены. Раньше в Нохе молились, потом стали убивать друг друга, а теперь молитвы смешались с кровью. Когда убивали Айнсмеллера, на небе было солнце, почему же убийц захлестнула лунная зелень? Луна холодна, она знает больше солнца, как пепел знает больше огня.

— Вы правы, Никола, едемте домой.

Она не спала, она стояла у окна и ждала. Достославный из достославных думал о Шаре судеб, ничтожная Мэллит — о любви и о мече, занесенном над головой Первородного в Ночь Расплаты.

За обитыми шелком стенами спали слуги и бодрствовали стражи, а гоганни не могла ни первого, ни второго. Мир раскачивался, словно она летела на качелях над мглистой бездной, но не было в полете ни радости, ни легкости, только гибель.

— Ты, — шептала голодная мгла, — ты… Ты…

Мэллит прикрыла глаза, стало еще хуже, потому что молочно-зеленая муть сгустилась в лицо с раздувающимися ноздрями. Незнакомое, красивое, одержимое.

— Ты, — сказали припухшие губы, — ты…

— Нет! — Девушка изо всех сил вцепилась в показавшийся ледяным подоконник, отвратительное лицо треснуло, разбилось на тысячи тысяч осколков, шорох остался. Так не скребутся мыши, не шепчутся листья, не шуршит одежда.

— Ты, — кто-то требовал, звал, негромко смеялся, предвкушая встречу, — ты… ты… ты…

Шепот кружился по спальне мушиным роем, обливал лунной мутью, обручем сжимал виски, сыпал в глаза ледяное крошево, но опустить веки было немыслимо — из тусклого марева тотчас проступали тонкий прямой нос и твердый подбородок. Остальное скрывала дрожащая пелена, как вода прикрывает утопленника.

— Госпожа моя… Горе! Дочь сердца твоего не может узнать тебя!

— Ложе ее в крови, и это кровь сердца.

Мать, сестры, служанки, белолицые, испуганные, живые…

— Зрачок очей моих… Мэллит, твое имя в сердце моем! Очнись!

— Полотно!.. Сунелли, поторопись во имя света Кабиохова…

— Достославный из достославных… Он знает… Он вышел из дома, он идет…

— Он уймет кровь и вернет огонь очагу.

— Будь он проклят, отнявший радость сердца моего… Ответь родившей тебя! Ответь!

— Ты… — красивое лицо улыбается за плечами плачущих и дрожащих, — ты…

— Нет! — Мэллит закричала. Только для того, чтобы не слышать шепота. Крик прошел рябью по зеленеющей воде и угас, полные губы презрительно скривились, лицо выросло, заполонило всю комнату, оно было спящим и зрячим, далеким и едва не касающимся раны на груди.

— Что с ней? — Звонкий, знакомый голос, но он тоже вязнет в холодной мути…

— Поранилась, видать.

— Где нож? Нож нашли?

— Нет, гица, не нашли… И двери закрыты.

— Может, упырина какой?

— Сдурела? Чтоб упырь кровь зазря пустил?

— Мэллица, а ну-ка хлебни… Твою кавалерию, да что с тобой такое?

Что с ней? Ничего… Ее ищут, ее зовут, но пусть кара настигнет ее, а не любимого, она — Залог, она — щит и покрывало…

— Не трогайте ее, слышите?!