— Истинные боги, — рука короля сжалась в кулак, — мне сейчас понадобится вся верность, которую можно наскрести. Думаешь, Робер зря осторожничает? Он простодушен, но не глух и, к счастью, не слеп. Алву не только ненавидят, но и любят, его могут отбить… Разумеется, не в первый день, но ухо лучше держать востро.

— Ужин для Его Величества сервирован в Малой столовой, — возвестил с порога слуга.

— Хорошо, — бросил Альдо, — через полчаса подавайте.

Лакей исчез, сюзерен царапнул мизинцем переносицу и нахмурился:

— Ты ведь чего-то хотел, у тебя на лбу написано. А ну, рассказывай!

— Хотел. — Если не знаешь, с чего начинать, начинай с самого простого. — Эр Август — честный человек, он достоин титула больше агариссца. Я знаю, Робер его не любит, но Штанцлер всю жизнь служил Великой Талигойе. Я ручаюсь за него.

— И зря. Тут я с Эпинэ на одном берегу. — Альдо поднялся с кресла и потянулся. — Закатные твари, какой же я голодный! Дикон, твой распрекрасный дриксенский гусь думает только о себе. На Талигойю ему плевать, на друзей и короля тем более, потому он и выжил. В эории ему захотелось! Шляпнику…

— А он шляпник? — растерянно переспросил Ричард. — Это точно?

— Завещание Гонта, где он благословляет своего сына Оскара, подлинное. Якобы исповедь слуги, вывезшего младенца в Дриксен, — брехня, хоть и ловко слепленная. Бумага старая, слова в порядке, но письму и полусотни лет не наберется. Я завещание Бланш вдоль и поперек знаю, королева писала лучшими чернилами, а они выцвели и позеленели. Ты веришь, что у простолюдина в Эзелхард письменные принадлежности были лучше?

— Нет, — вздохнул Ричард, — но… эр Август мог не знать, что его отец или дед…

— Штанцлер не эр, — отрезал Альдо, — а потомок проходимцев и сам проходимец. Говоря по чести, твоего приятеля за все его подвиги следует вздернуть, и я бы это сделал, но эориям полезно посмотреть, как самозванец полезет на террасу Мечей. Августу предстоит путь в Гальтару, а пока пусть думает, что его в Багерлее Эпинэ держит… И, Дикон, что на тебя накатило? Я понимаю твои чувства, но расспрашивать о казни до суда неприлично.

— Я боялся, что Ворон, — юноша почувствовал, что задыхается, — если его осудят, как Ринальди, он должен драться со всеми по очереди, а он… Ты не знаешь, как он фехтует, это… Все равно, что с Леворуким драться…

— Про таланты Алвы наслышан, — лицо сюзерена оставалось хмурым, но он больше не злился, — только пустить их в ход Ворону не удастся. Ты же слышал, что сказал законник. Преступник выбирает между ядом и мечом. Полагаю, Алва предпочтет меч.

— Ринальди должен был драться. — Если б речь шла только о нем, Дикон бы не спорил. — Наверное, выбрать меч — значит принять бой.

— Ринальди был Раканом, — объяснил сюзерен, — а Раканы выше эориев настолько же, насколько эории выше ординаров. Обвиняя и осуждая Ракана, эории становятся преступниками в глазах истинных богов, а преступление смывается кровью. Это же очевидно!

— Да. — Дикон почувствовал, как с его души валится холодный серый камень. Да что там камень, целый надорский утес. — Ринальди должен был драться не с Эридани, а с Лорио и остальными…

— Стой, — вдруг велел Альдо, хватаясь за шнур, — мы не о том говорим.

— Мой государь? — Светловолосый гимнет в закатном плаще напоминал Леворукого. Не хватало только ухмылки и кошки на плече.

— Кракл и этот, второй, здесь? Пусть войдут.

— Повиновение государю.

Альдо отбросил со лба волосы и недовольно поморщился:

— С анаксами не дерутся, Дикон, но я не собираюсь гнать на убой своих вассалов.

— Мой государь? — Длинный, худой Кракл и низенький, не то чтобы толстый, но какой-то круглый Джаррик вдвоем являли собой забавное зрелище, только Дику было не до смеха.

— Мы желаем знать, — сюзерен успел стать лицом к окну, — что означает выбор между мечом и ядом.

— Осужденный мог выбрать способ казни. — Кракл отвечал уверенно, так говорят лишь те, кто знает.

— Хорошо, — руки Альдо были сцеплены за спиной, — что значит «выбрать меч»?

— Это считалось более почетным, — барон явно не понимал, о чем идет речь, — эорий в присутствии свидетелей бросался на собственный меч.

— А если он не выбирал ничего? — продолжал расспрашивать Альдо. — Мы не желаем неожиданностей.

— Такое было только раз, — Кракл сосредоточенно свел брови, — только раз…

— Сициний Батиат в 15-м году Круга Волн, — подсказал Фанч-Джаррик. — Он испугался, и Манлий Ферра довел казнь до конца. Тогда же в кодекс Доминика вписали, что эорий, отказавшийся от права на смерть от собственной руки, умирает от чужой. В некотором смысле это стало возвращением к более ранним законам, когда род смерти соотносился с Домом, из которого вышел обвиняемый. Преступники из Дома Волн подлежали отравлению, преступников из Дома Ветра пронзали стрелами, вассалов Молний казнили мечом, а Скал — копьем.

— Иными словами, во время действия кодекса обмануть правосудие пытался только Батиат?

— Во время царствования Эрнани Святого, — торопливо уточнил Кракл. — Но позже преступников все чаще казнили сначала гимнеты, а потом — палачи. Последним, пожелавшим умереть от собственной руки, был… был…

— Альбин Гариани, осужденный в 202-м году Круга Волн, — не ударил в грязь лицом чиновник. — Казнь пришлось отменить до решения Эсперадора, так как конклав к тому времени объявил самоубийство грехом.

Альдо резко развернулся:

— Если герцога Алва приговорят к смерти, — глаза государя недобро сверкнули, — он сможет выбрать между ядом и мечом, если он откажется от своего права, то умрет как Повелитель Ветра. Мы сказали, а вы слышали.

— Дитя мое, вы прелестны. — Женщина в сером платье расправила золотые оборки и улыбнулась. Она была добра, красива и недавно потеряла мужа, но имя ее Мэллит не помнила.

— Благодарю, — начала гоганни и замолчала, потому что во дворце она была Мэллицей Сакаци. Даже не Мэллицей, а Меланией, воспитанницей самой Царственной. Так хочет любимый, и ничтожная не огорчит его.

Девушка не знала, что случилось, но ее сердце не было камнем, а глаза — стеклом. Она чуяла беду и читала страх на чужих лицах. Боялись все, кроме Первородного, и это было плохо, потому что наступала последняя ночь. До полуночи Первородный еще может взять в руки огонь и остановить реку, потом станет поздно.

Мэллит умоляла, она стояла на коленях, заклиная любимого ночами Луны и его кровью, а он смеялся и не верил. Брат достославного из достославных преступил закон, и рука Судеб его покарала, но любимый не верил и в это. Гордый и справедливый, он решил, что правнуки Кабиоховы задумали обман, и отвернулся от них, но молот Судеб бьет наверняка — к утру город внуков Кабиоховых будет мертв, и только Луна оплачет ушедших.