Даже те эксперты, которые стойко сопротивляются системе, ставя под сомнение сертификационную компетенцию государства, корпорации, университета, партии, могут лишь просить общество принять их суждения на веру. Потому что научная реальность не переводится на язык искусства или ритуалов, в которых общество могло бы поучаствовать и узнать на личном опыте. Исследования экспертов могут быть популяризованы или вульгаризированы как информационная база – и неизбежно искажены при этом. Их нельзя демократизировать как важнейший опыт. Такова цена, которую мы платим за замещение непосредственного личного опыта отчужденностью объективного знания. Старая магия, которая помогала увидеть священное в дереве, пруду, скале, тотеме, осмеяна как суеверие, недостойное цивилизованных людей. Ничто в этом мире, которому мы стали тяжким бременем, уже не говорит с нами от своего имени. Предметы, события, даже личности наших собратьев-людей лишились голоса, которым они когда-то поверяли людям свою тайну. Теперь ее можно узнать лишь при посредничестве экспертов, которые, в свою очередь, полагаются на посредничество формул и теорий, статистических измерений и чуждых методологий. Но ведь у нас нет другой реальности… если мы не хотим, чтобы нас занесли в списки неисправимых иррациональных союзников зловещих реакционных сил.

Обратившись к шаманской картине мира, культурной стадии, похороненной в первобытном прошлом нашего общества, я, как может показаться, далеко отошел от проблем современной диссидентской молодежи. Но это не так. Молодежный радикализм наших дней ощупью идет к критике, которая включает амбициозные исторические и сравнительно-культурные перспективы. Новые левые, отвергая технократические манипуляции ради партиципативной демократии, опираются, часто не сознавая этого, на анархистские традиции, которые всегда отстаивали достоинства примитивных общин, племен и деревень. Дух князя Кропоткина витает над всем, что молодежь говорит об обществе, а ведь Кропоткин взял антигосударственную этику взаимопомощи у жителей деревень и кочевников, чей уклад жизни мало изменился с неолита и даже палеолита. Битники и хиппи заходят с критикой еще дальше. Их инстинктивный интерес к магии и ритуалам, племенным законам и употреблению психоделиков – это попытка воскресить прекративший свое существование шаманизм далекого прошлого. При этом они мудро признают, что партиципативную демократию нельзя получить за счет единственно политико-экономической децентрализации. Пока наше общество находится под властью чар объективного сознания, режим экспертов никогда не отойдет в прошлое; и общество будет зависеть от высших жрецов цитадели, контролирующих доступ к реальности. А ведь в реальности надо лично участвовать, видеть ее, прикасаться, убедиться, что именно в ней высшая основа нашего существования, доступная всем, способная облагородить величием жизнь любого человека, который способен ей открыться. Только участие такого порядка – экспериментальное и не лишь политическое – может гарантировать достоинство и автономность каждого гражданина. Странные юнцы, что носят коровьи колокольца и примитивные талисманы и выбираются в общественные парки или заповедники со своими импровизированными диковинными общинными церемониями, на самом деле пытаются придумать способ установить демократию вне культуры профессионального элитизма. Они пытаются вернуть модель родового строя времен палеолита, когда во время ритуалов все в общине были равны перед священным присутствием, когда еще не появились классы, положения и статусы. Странный, конечно, у них вид радикализма – черпает вдохновение в доисторическом прецеденте.

Конечно, в обращении к далекому прошлому нет никакой попытки революционизировать настоящее. Доисторические или современные примитивные культуры могут служить моделями или подсказывать идеи; но вряд ли мы станем их дублировать. Как предупреждал нас Мартин Бубер в пояснении магического мировосприятия дикарей, «тот, кто пытается вернуть прошлое, заканчивает безумием или литературой»[250]. Нам, говорит он, нужен «новый пансакраментализм», который сможет работать в условиях технократии, расширяя ее поры и исполняя везде, где только можно, неудовлетворенные желания людей. Придется идти на эксперименты – в образовании, в коммунитаризме, но целью этих экспериментов будет не сосуществование с технократией и еще менее – вероломное удовлетворение желания быстро прославиться, а подрыв ее основ и привлечение в наши ряды мягкой силой невинности, щедрости и нескрываемого счастья в мире, где эти качества цинично забыты ради скверных заменителей. Для этого все больше и больше наших товарищей должны перестать жить в соответствии с провозглашенными целями технократии, отказаться довольствоваться кратким досугом после работы, раскрыть магический потенциал собственной личности, стать глухими и слепыми к льстивым обещаниям карьеры, изобилия, маниакального потребления, политики силы и технологического прогресса; это должно вызывать у них лишь печальную улыбку и желание пройти мимо.

А затем им надо будет научиться критически смотреть на так называемую социальную справедливость и понимать, каким образом даже самая принципиальная политика – борьба с расовым угнетением, борьба с мировой бедностью и отсталостью – легко может превратиться в рычаг технократии, стремящейся интегрировать еще большую часть мира в хорошо отлаженный и абсолютно рационализированный менеджеризм. В определенном смысле истинный политический радикализм наших дней начинается с живого осознания, сколько высоких принципов, свободного выражения, справедливости, здравого смысла и человеческих намерений способен адаптировать технократический строй с целью еще сильнее укрепить добровольную лояльность общества. Этого самые рьяные диссиденты склонны не замечать, когда в процессе своего героического противостояния переходят к откровенному полицейскому и военному насилию. Они быстро приходят к заключению, что статус-кво поддерживается исключительно пушками, проглядев тот факт, что пушки очень радуются поддержке огромного консенсуса, который статусу-кво удалось достичь с помощью куда более тонких и надежных средств, чем военная сила.

Ослабить зависимость людей от технократии нельзя с помощью беспощадной, грубой и самодовольной воинственности, которая в лучшем случае подходит для непосредственного сопротивления. Вне тактики сопротивления – но всегда формируя ее – должна существовать жизненная позиция, цель которой не просто собрать силы против преступлений существующего строя, но трансформировать у людей само чувство реальности. Это означает, что, подобно Джорджу Фоксу[251], надо быть готовым зачастую не действовать, а «стоять на свету» в уверенности, что такая неподвижность достаточно красноречива, чтобы увести людей от привычной жизни, которая, по нашему мнению, духовно пуста и убога, но которую они от неуместной гордости будут под агрессивным давлением защищать до самой смерти – своей и нашей.

Политический результат, достигнутый без политических средств… Как говорил Чжуан-цзы[252]: