«Дерево говорит»? «Камень говорит»? Трудно точнее выразить разницу между научным и магическим мировоззрением. Индианку учили слышать голоса растений и камней; нас учили «не обращать внимания». Суть магии кроется как раз в сознании, что человек и нечеловеческое могут общаться друг с другом на приемлемых условиях – не так, чтобы «здесь внутри» бесстрастно наблюдал за «там снаружи», а чтобы человек лично вел дела с силами природы, которые, как мы уже знаем, буйно и даже угрожающе живые. Шаман входит в область этих сил мягко, чувственной стороной, и так как он приходит с уважением, его принимают и позволяют бороться и договариваться. Но так стихии относятся не ко всем пришельцам. В отличие от научного эксперимента, который по своей природе безлик и должен получаться у любого, кто его проводит, магические взаимоотношения по силам лишь тем, кого выбирают сами стихии. Шаман обычно узнает о своем призвании, когда в него входит неведомая, недоступная пониманию сила. Он не готовится к своей должности, как в каком-нибудь офисе; здесь совершенствование начинается, когда призвание возводит шамана в статус жреца своего народа. Как пророков Израиля, культивировавших эту древнюю традицию, сверхъестественные силы призывают шамана к служению внезапно. Пророк Амос, решительно возражавший против того, чтобы официально становиться храмовым жрецом, объяснял:

«Я не пророк и не сын пророка; я был пастух и собирал сикоморы. Но Господь взял меня от овец, и сказал мне Господь: иди, пророчествуй к народу Моему Израилю» (Амос 7:14–15).

И Амос пророчествовал с красноречием, необъяснимым в человеке столь низкого происхождения.

Получается, общение со сверхъестественными силами – это не трюк, которому может научиться любой; а особая тайна для избранных и поэтому глубоко личная по своему характеру. По этой причине шаман обычно держится в стороне от своего племени – не на положении институциональной власти, а как уникальный талант. Уважение, каким он пользуется, сродни уважению, какое многие из нас питают к одаренной личности, к человеку искусства или музыки, чье необъяснимое воздействие кроется не в каком-то его офисе, а в его собственном несомненном таланте.

Чтобы развить свои умения, шаман живет в строжайшей дисциплине и одиночестве. Он постится, молится, медитирует; он живет изолированно, чтобы не пропустить одному ему видимые знаки, которые подают ему сущности. А главное, он становится адептом культивации специфического восприятия, при котором тайная сторона его личности освобождается от поверхностного сознания и отправляется блуждать среди скрытых сил вселенной. Есть много способов, с помощью которых шаманы отправляются в свои парапсихические приключения: они могут употреблять наркотические вещества, вызывать головокружение или удушье, голодать, вдыхать дым, слушать гипнотический барабанный ритм, исполнять вводящий в транс танец и даже надолго задерживать дыхание. В этом «трансовом» репертуаре можно сразу выделить практики многих мистических культов мира: оракулов, дервишей, йогов, сивилл, пророков, друидов – все наследие мистагогов, к которому сейчас тяготеют битники и хиппи нашей контркультуры.

С помощью таких приемов шаман культивирует связь с неинтеллектуальными ресурсами личности с тем же тщанием, как ученый учится объективному сознанию, полярно противоположному сознанию шамана. Таким образом шаман получает способность рассеивать чувства в природе, растворяться в окружающей вселенной. Он становится частью великого симбиоза природы, позволяя ее потокам и нюансам протекать сквозь него. Он может оказаться более способным учеником природы, чем любой ученый. Он может расслышать в ветре чуму или дождь. Он может почувствовать, куда двинутся дикие стада или как пройдет новый сев.

Таким образом, шаман знает, что существует не только та реальность, которую мы видим открытыми глазами. Кроме глаз плоти, есть глаза пламени, которые прожигают обыденность мира и видят скрытые за ней чудеса и ужасы. В сверхсознании шамана ничто не является мертвым или неразумным; все на земле наполнено священным значением. «Дикарь, – пишет Мартин Бубер, – это наивный пансакраменталист[238]. Для него все вокруг наполнено священной субстанцией. Каждый предмет и каждое действие всякую секунду готовы засиять для него божественным светом»[239].

Такое мировосприятие, отраженное в песнях первобытных племен, появлялось в поэзии, которую наше общество сразу окрестило романтической или визионерской, словно это всего лишь один из равноценных стилей, а не единственный, оставшийся верным изначальному поэтическому импульсу. В результате получилось интересное символическое варево, где смешались самые разные явления. Например, у аборигенов северной Австралии сезон муссонов, когда воздух густеет от грома и молний, открывает сезон ухаживаний в племени. Изогнутые, переплетающиеся молнии в небе олицетворяют спаривающихся змей; в свою очередь, змеиная страсть создает подходящую атмосферу для занятия любовью с сопутствующими церемониями. Магическое восприятие мира объединило людей, животных и метеорологию в опьяненной чувственностью любовной песне племени:

Такое мировосприятие в нашей культуре нередко называют суеверием. Тот факт, что человеческая раса десятки тысяч лет выживала за счет понимания природы, нас заставляют интерпретировать исключительно как слепую удачу. Верить, что магическое мировоззрение отнюдь не грубая ошибка, а хотя бы примитивные зачатки науки, означает впадать в ересь. Однако именно из такого видения природы получается симбиоз человека и нечеловеческого, где есть и достоинство, и элегантность, и разум, и который полновластно ставит под сомнение наш натужный проект завоевания и подделки природы. Из такого «суеверного» мировоззрения исходит восприятие мира как нашего дома, где нам легко, пусть и не всегда комфортно, живется, если мы доверяем земле, которая нас вырастила и питает.

Проблема в том, что в нас нет такого доверия миру. Мы привыкли – отчасти от ускоренной урбанизации человеческого рода, отчасти из объективного сознания, так настойчиво пропагандируемого западной наукой, отчасти от общехристианского умаления природы[241] – думать, что земля – это бездна ловушек и горестей. Природу надлежит прибирать к рукам без всякой сентиментальности и судорожно обживать, в идеале максимально заменяя естественное искусственным. Возможно, однажды мы будем жить в пластмассовом мире, клинически безупречном и абсолютно предсказуемом. Жизнь в таких программируемых условиях уже превращается у нас в концепцию рационального порядка и безопасности. Параллельно наши биологи думают уже о генетическом процессе как о своего рода «программировании» (разумеется, как о несовершенном, которое можно улучшить). Все это очень похоже на психологию возвращения в матку у Отто Ранка, правда, нашей целью является всемирная пожизненная пластиковая матка. Непримиримо антинаучный поэт Э.Э. Каммингс, похоже, был абсолютно прав: