— Но ведь семьи не разлучали…

— Да. Я тоже была в списке. Пошла к Цукеру[43], он был меломаном, а его жена пела в лагерной опере. У нее был приятный голос. Я спросила Цукера, как быть. Он сказал: «Тебе туда лучше не ехать». И вычеркнул из списка. Как это было в газовых камерах? Это преследует меня. Страшные мысли. Страшное чувство — нет воздуха. Я думаю о тех, кого знала. Про Цукера тоже. И про его жену с приятным голосом. И про папу, и про сестру, и, конечно, про Карела. Хотя в Терезине мы встречались редко. Девочки — налево, мальчики — направо… Что я могла сказать Арпату? Скорее я была счастлива не говорить об этом. Надо было все начинать сначала. Карел уговаривал меня родить, но я боялась. У моей сестры был тяжелый характер, а у сестры Карела — некрасивое лицо. Что если наш ребенок характером пойдет в мою сестру, а внешностью — в его сестру? Нет, лучше пусть у нас не будет детей. Ну а потом Гитлер взял Судеты, и мысль о потомстве отпала сама собой.

Когда мы встретились с Арпатом, мне было тридцать пять. По тому времени я считалась старой первородкой. Надо было срочно рожать. Мы родили девочку, я хотела назвать ее Евой, но Арпат настоял на Хаве, он был сионистом. Когда Хаве исполнилось два года, мы переехали в только родившуюся страну Израиль. Кстати, лет двадцать тому назад мы с Хавой посетили Сеницы и нашли там старушку, которая убирала в квартире родителей Арпата. Так вот, она сказала, что Арпат в детстве был ангелом, при том что ему дали имя венгерского царя, который уж точно ангелом не был.

— А что все-таки случилось с Арпатом?

Эдит поджала губы. Вьетнамка неаккуратно их намазала, помада просочилась в мелкие трещинки у рта и размазала контур.

— Что не так? — Эдит провела пальцем по кромке нижней губы.

Вьетнамка принесла салфетку и стерла помаду с указательного пальца.

* * *

Старый Вашек храпел на подстилке. С горестным выражением лица Эдит вслушивалась в его дыхание. Тяжелая музыка. С тех пор как мы с Эдит под ручку и с Вашеком на длинном поводке ходили «на шпацир» в ботанический сад, минула всего пара лет. Вашек бегал резво, Эдит была зрячей и восхищалась каждым цветочком.

Эдит Краус-Штайнер, Елена Макарова и пес Вашек, 1999. Фото С. Макарова.

Раздался телефонный звонок. Эдит схватила трубку. Нет, не Томи. Алиса Зомер из Лондона. С ней они говорят подолгу, то по-английски, то по-немецки. В Терезине они играли на одном инструменте, но по очереди, установленной отделом досуга. У Алисы погиб муж, а она с сыном избежала депортации. Как и Эдит, ее спасла музыка. В отличие от Эдит, она в свои сто с чем-то еще музицирует и даже плавает в бассейне. Мы с мужем недавно навещали Алису в Лондоне, она варила нам сосиски и с живейшим интересом расспрашивала обо всем на свете. Об Алисе сняли фильм, который получил то ли «Оскара», то ли какую-то другую престижную награду.

— У меня Лена, мы ждем Томи… Я на громкой связи.

— Mit der Nadel in den Hintern kann man hier nicht überwintern!

— Алиса, ты права, с иглой в заднице не перезимуешь! Так сказал профессор Клаузнер, когда у меня было импетиго и он делал мне переливание крови…

— У тебя тогда в заднице согнулась игла… ха-ха-ха! Помнишь его террариум с маленькими ящерицами? В концлагере, ха-ха-ха! А что наш роман? Или любовь слепа?

— Нет, дорогая, слепа я, а любовь на подходе!

Комментариев из Лондона не последовало. Эдит поцеловала трубку и положила ее на рычаг.

— Алиса умеет радоваться! По ней сама жизнь — подарок. Пережила столько смертей, даже смерть своего сына, и продолжает хохотать. А я все чего-то жду и волнуюсь… Томи сказал, что какой-то чех написал книгу о его отце и что он не может ее прочесть по-чешски. Он тебе ее давал?

— Давал.

— История с отцом — пожизненная травма для Томи.

Эдит умолкла: кажется, остановился лифт. Нет, послышалось.

* * *

Отцом Томи был поэт Хуго Зоненшайн по кличке Сонка. Анархист, троцкист, соучредитель австрийской и чешской компартий, коминтерновец. Вместе с женой он был депортирован в Освенцим как политический заключенный. Жена погибла, Сонка выжил, вернулся в Прагу, был осужден на двадцать лет как троцкист и коллаборационист гестапо, умер в тюрьме. Томи был уверен, что отец погиб из‐за вражеских наветов. Пытался публиковать его стихи и прозу в немецких изданиях. Личностью Сонки заинтересовался известный немецкий историк и литературовед Юрген Зерке, он доказал, что Хуго Зоненшайн не был коллаборационистом, но тут возник чешский историк, который подверг исследование Зерке сомнению. Чтобы успокоить Томи, я перевела ему лишь те доводы, которые свидетельствуют о предвзятости чешского исследователя, и Томи намеревался написать разнос.

— А сама-то что думаешь? — спросила Эдит.

— Думаю, что для Сонки жизнь была театром. Время брутальное и роль брутальная. Например, есть документы о том, что Сонка встречался в Москве с Чичериным, наркомом иностранных дел при Сталине, писал ему отчеты о коммунистах Чехословакии, свидетели рассказывали, что в Освенциме он делал массаж Менгеле, сдувал с него пылинки. Что заложил коммунистов гестапо. То, что отрицал Зерке, чешский автор утверждает на основании документов, которые Зерке, возможно, не смог прочесть по-чешски.

— Ужасно. Ужасно, что с нами сделали… Жертвой быть проще. Совесть не мучает ни тебя, ни твоих детей… Хотя и тут все неоднозначно. Спасает музыка. Кстати, фортепианный концерт Мендельсона, о котором писал Ульман, я играла в зале ратуши. В октябре 1991 года я снова посетила зал и увидела, что там все те же самые красные обои и большая изразцовая печь. Большинство концертов я сыграла именно в этом помещении. А первый — в Магдебургских казармах, осенью 1942 года. Единственные ноты, которые я взяла с собой в Терезин, были ноты «Хорошо темперированного клавира». К сожалению, я положила их в чемодан, который больше никогда не увидела.

— А как ты играла с Эугеном Кляйном[44] в четыре руки, ведь для этого недостаточно одного пианино?