[Странный ребенок превратился в странного взрослого. Эрнст Ингмар Бергман, второй сын амбициозного лютеранского пастора, ставшего в конце концов капелланом шведской королевской семьи, рос в доме, полном холодного принуждения и глубокой печали. Как рассказывал один из друзей, его отец и мать были “закованы в железные доспехи” долга; отец исполнял долг перед церковью, мать – перед домашним хозяйством. Они мало общались между собой и считали “греховным возиться с детьми”. Отец часто устраивал детям “сеансы на кушетке”, где выслушивал их исповеди в грехах. У маленького Ингмара вскоре развились заикание и хроническое заболевание желудка, и мальчик погрузился в мир фантазии. Лишь в последние годы он помирился с родителями. “Я выжил, – говорит он, пожимая плечами. – И они кое-что мне дали”. По словам французского критика, они дали ему “темы будущих произведений – Бог и дьявол, жизнь и смерть, драма супругов и трагическое одиночество человеческих существ”.]

Пожалуй, рассердило ее как раз понимание, что впечатления сына от атмосферы пасторского дома теперь впервые стали достоянием всего мира.

Как он допускает, чтобы о его родительском доме писали такое? И кто источник, если не сам Ингмар? Я возмущена до глубины души, но, как обычно, говорить об этом не смею. Ведь что тогда будет? Может, написать Ингмару? И что мне вообще делать? […] Сегодня вечером Ингмар позвонил, и я немного поговорила с ним о статье в “Таймс”. Конечно, она задела его, но главным образом из-за Кэби и его самого. Он вряд ли понимает, какую боль испытала я. Эрик, к счастью, ни о чем не знает.

Не успела она оправиться от статьи в “Таймс”, как свалилась новая беда. Журналистка Марианна Хёк работала над биографией Ингмара Бергмана, и вот теперь отрывок из ее книги будет опубликован в газете “Рёстер и радио”, поскольку на второй день Пасхи 1960 года по первой программе передадут его постановку стриндберговской “Пасхи”. Получив 9 апреля экземпляр рукописи, Карин Бергман с ужасом прочла, что Хёк писала о родительском доме Ингмара и его взаимоотношениях с отцом. Она не понимала, как сын мог выставить свою семью в таком виде. После бессонной ночи она позвонила Хёк – вероятно, чтобы выразить свое негодование, – а затем сделала запись в дневнике: “Боже мой, необходимо остановить публикацию, иначе я не знаю, что будет”. На следующий день ей сообщили, что “Рёстер и радио” уже ушли в печать и ничего изменить нельзя. Она даже думать боялась, что случится. Навестила Гюн Бергман, принесла пасхальный подарок Лилль-Ингмару, и бывшая невестка тоже возмутилась, услышав, что произошло.

Лишь три дня спустя Карин Бергман смогла поговорить с сыном. “Ингмар позвонил. И, когда я сказала, что ему следовало остановить эту ужасную статью, первым делом нагрубил мне”. В начале мая она пересмотрела “Травлю”, которую повторно демонстрировали в “Красной мельнице”, и поняла, что тяжелые семейные сцены в фильме непосредственно взяты из пасторского дома. “И Ингмаровы вспышки я в точности узнаю. Вообще-то удивительно, что все это написал девятнадцатилетний парень”.

Отрывок из написанной Хёк биографии встревожил Карин Бергман. Выход в свет ожидался через два года, и она пыталась завязать контакт с авторшей. Вместе с тем книга стала и больным местом в отношениях между матерью и сыном. Ингмар, конечно, время от времени появлялся в пасторском доме и, желая быть дружелюбным, приносил коробку шоколада, но это мало что меняло. Он был как никогда неприступен, и в конце концов жизнь превратилась в сплошное ожидание, писала Карин в дневнике. Она старалась заставить сына выслушать ее, понять ее мотивы и выступить против публикации книги Хёк; ведь он попросту обязан остановить публикацию. Встретившись в итоге с Хёк, она надеялась, что авторша в какой-то мере поймет ее. “Я сказала, что обращаюсь к ней как к человеку, а не как к журналистке”.

Карин Бергман не могла знать, что у сына был роман с автором книги и что он ее бросил. Другу Вильготу Шёману Бергман сказал, что она воспользовалась привилегированной ситуацией и все, что она написала о его родителях, надо вычеркнуть из рукописи и он в лепешку расшибется, чтобы так и случилось. Бергман заметил у Хёк агрессивность, потребность выплеснуть на письме свои эмоции. А потом дал Шёману добрый совет убедиться, что ни одна из отвергнутых любовниц “не портретирует” его.

Когда книга Хёк вышла в свет, некоторые наблюдения, опубликованные в “Рёстер и радио”, были убраны: “К числу обычаев пасторского дома принадлежали регулярные сеансы с отцом на доверительном диване, когда дети исповедовались в совершенных прегрешениях, получали наказание и прощение”, и “Он рано обнаружил трещину меж тем, что говорилось, и тем, что делалось, меж фасадом и содержанием, меж проповедью и практикой. Пропасть расширялась, и он рухнул в нее”. Иными словами, чистейшей воды лицемерие, и совсем нетрудно разделить опасения Карин Бергман, что двойная пасторская мораль, которую она сама отчаянно старалась скрыть, теперь распространится и займет в истории более правдивое место, чем то, какое могла обеспечить статья в газете “Рёстер и радио”.

Однако сохранилась, например, такая фраза: “С точки зрения ребенка ситуация в доме, словно маятник, резко колебалась меж защищенностью и незащищенностью, меж идиллией и кошмаром”.

Таким образом, сокращения не изменили впечатления в целом, разве только слегка смягчили его. Кто именно – мать или сын – добился этой легкой редактуры текста Хёк, неизвестно. У Вильгота Шёмана на сей счет сомнений не было: “Конечно, приструнил Марианну Ингмар. Ведь эмоционально он держал ее под контролем, их связывала общая история”.

В сентябре Эллен Бергман написала Карин Бергман письмо. Она еще не читала книгу Марианны Хёк и надеялась, что автор действовала осторожно и пасторше не придется тревожиться о реакции мужа. “Надеюсь также, что там нет ничего, что может повредить детям. Вообще забавная штука – биографии, написанные при жизни человека. Все как бы принимается авансом”.

В конце июня 1960 года Ингмар Бергман и Кэби Ларетай, по ее предложению, отправились в Швейцарию, в городок Риффельальп неподалеку от Церматта, откуда открывается вид на могучий Маттерхорн. В воспоминаниях Ларетай муж предстает как ужасный привереда, недовольный всем, в особенности едой. “Это же телятина, Ингмар!” – воскликнула она, когда в бернской гостинице “Швайцерхоф” он с гримасой отвращения заявил, что требуху есть нельзя.

“Я говорила с ним как с ребенком”. Но Бергман оказался прав. С заказом Ларетай вышло недоразумение, им подали телячью зобную железу, а не телятину. Вечер был испорчен, и она уже приуныла. Бергман сетовал на все. Швейцария слишком маленькая. “Окружена горами. Ни тебе горизонтов. Ни моря. Ни голубых холмов, как в Даларне”. Погода стояла скверная, он нервничал, простыл и заработал ангину. Полная неудача.

Забавно, что воспоминания Ларетай весьма отличны от того, что он сам писал родителям:

Дорогие мама и папа!

Мы в самом деле нашли умиротворение, которого искали и в котором так нуждались. Живем высоко над миром (2200 метров) у подножия Маттерхорна в чудесной старинной гостинице, построенной в конце девятнадцатого века. Постояльцы главным образом чудаковатые англичане, старые супружеские пары, каждое лето гостящие здесь с времен постройки. Все дышит стариной, но очень ухоженно и очень уютно. Автомобильная дорога заканчивается в трех десятках километров, в низовье долины, а сюда ведет только малюсенькая горная железная дорога, больше всего похожая на ту, что существовала в Скансене, когда я был ребенком. Кормят здесь превосходно, мы много спим и гуляем. Дни бегут невероятно быстро, но тем не менее мы успеваем поговорить о многих вещах, о каких не удается поговорить в будничной гонке. Эта полная, безусловная близость и общность, оставляющая без внимания все одиночества, – почти непостижимый дар. В первый и покуда единственный раз в жизни я живу в спокойном совершенстве, в счастье, которое вправду досталось недешево, и безмятежным его не назовешь. Потому-то мы благодарны за каждый день и каждый миг. Сейчас вот идет тихий, меланхоличный дождь. Тишь кругом, слышен лишь стук капель и плеск, шумят ручьи, а на лужайке пониже гостиницы бренчат коровьи колокольцы.