Тут все стали дразнить Гермиону: как это ей удалось достать столь изысканный обед?

– Она что угодно раздобудет, даже на необитаемом острове!

– Слава богу, мы не на острове!

– Ну, не знаю. По ночам там, наверное, было бы тише.

– А я сплю в министерстве, под землей – ни черта не слышу.

– Жаль, что бедняжка Мэрион не может с вами.

– Бедняжка Мэрион ночи напролет играет в карты на посту ПВО!

– Неправда! Теперь, когда они переключились на Уэст-Энд, у нас ни минуты спокойной!

– А Гермиона вообще сидит и шьет платья!

Тут ожил молчун.

– Вовсе нет! – воскликнул он. – Гермиона встает в пять утра и работает на военном заводе.

Тот, что помоложе, поднял голову от куропатки.

– Правда? Гермиона, мы столько времени провели вместе, и ты ни словом не обмолвилась!

– Да я все равно скоро брошу, – небрежно отозвалась Гермиона, давая понять, что не хочет об этом говорить.

Однако молчуна было не угомонить.

– А знаете почему? Потому что она придумала, как выполнять свою часть работы гораздо быстрее остальных. В результате чуть ли не весь завод встал!

– Джон, дорогой мой, перестаньте, прошу вас! Более скучной темы и придумать нельзя!

Она ласково улыбнулась ему, попросила зажечь ей сигарету, и он снова погрузился в дружелюбное молчание.

О войне практически не упоминали. Скорее, сплетничали о выдающихся фигурах. Генерал де Голль: «Такой упрямый, ни следа знаменитой французской галантности!» – заявил офицер, ночевавший в Военном министерстве. А генерал Исмей, как выяснилось, бывший префект в чьей-то школе: «Обаятельный, со всеми ладит». Перевыборы президента Рузвельта вызвали единогласное одобрение.

– От него куда больше шансов дождаться помощи, пусть даже молчаливой, чем от республиканца.

Разговор начал приобретать сугубо техническое направление: мужчины обсуждали сделку Черчилля на пятьдесят американских эсминцев. Женщины щебетали о детях.

– Представляете, Джонатан расплакался из-за того, что мы не стали устраивать фейерверки на день Гая Фокса!

Тяжелой волной накатывало разочарование, но тут офицер, сидящий напротив, наклонился и сказал едва слышно:

– Вы прелестны! – и посмотрел на нее с таким восхищением, что она покраснела и не нашлась с ответом.

Он улыбнулся.

– Я смотрю, эсминцы – не ваша тема.

– Совсем нет! Кого они вообще могут интересовать?

– Должен признаться, мне приходится – я на нем служу.

– А… – Как неудобно получается, когда ничего не знаешь о человеке! – Извините…

– А что вас интересует?

– Я учусь на актрису. То есть училась – школу закрыли из-за налетов.

Дальше стало проще: она рассказала ему, как ходила на прослушивания репертуарных театров безо всякого успеха, что ее школу, возможно, эвакуируют куда-нибудь за город, что она всегда мечтала играть мужские роли в пьесах Шекспира, что ее семья против – нужно заниматься серьезной работой и приносить пользу. К тому времени добрались до десерта.

– А что вы не едите пудинг? Безумно вкусный!

– Я их вообще не ем, – соврала она, стараясь казаться взрослой.

– Правда? А я так обожаю, и чем гуще, тем лучше. В школе я больше всего любил пудинг на сале с патокой.

Луиза слегка опешила.

– Ну, мне тоже нравится… Просто я уже наелась…

– Очень мудро с вашей стороны.

Тут его кто-то позвал, и она съела несколько ложек шоколадного мусса, чтобы не показаться грубой. Подняв голову, Луиза поймала ободряющий взгляд Гермионы. В начале вечера та представила ее гостям, сказав: «Это моя новая доченька». Ах, если бы она и вправду была моей матерью, подумала Луиза. Невероятно шикарная в алом шелковом платье, изящно облегающем фигуру, с разрезом на боку, и атласных туфлях в тон. От нее пахло гардениями (Луиза знала это лишь потому, что спросила); по всей квартире витал тонкий аромат, как будто хозяйка прошла и оставила после себя душистый след.

– Это «Беллоджия», – пояснила Гермиона еще до приезда гостей, деловито прохаживаясь вдоль стола: выравнивала ножи и вилки, скручивала салфетки, ощипывала розы, велела официанту сменить бокалы для кларета. Все выглядело безупречно. Луиза отметила, что официантов вовсе не раздражают ее придирчивые замечания, произносимые тягучим, властным тоном.

– Совершенно не выношу стеклянные масленки – поменяйте! – распорядилась она. – Я же сказала – нужен белый фарфор! И чтобы никакой петрушки, будьте любезны.

– Да, миледи, – и кидались выполнять ее распоряжения.

После ужина все перебрались в гостиную и разместились в пухлых креслах с позолоченными ножками – немного напомнило дом Стеллы. Подали кофе с подходящим по цвету сахаром. Тот, что восхищался ею, сел рядом. Кажется, его звали Майкл, но она постеснялась спрашивать фамилию, ведь их представили вначале.

Однако тут Мэрион спросила:

– Ну, как поживает знаменитая картина? Уже готова? Когда же мы ее увидим?

– Я оставил ее в холле.

– Я непременно тебе покажу! Майкл, будь добр, принеси!

Это был портрет Гермионы в полный рост: в темно-сером атласном платье у белого мраморного камина, рука покоится на каминной полке. За ее спиной, по другую сторону очага, темный, грязновато-желтый бархатный занавес. Волосы, черты лица – все вроде бы передано верно, и в то же время нет ощущения самой Гермионы, ее подлинного характера. Ткань платья, тяжелые складки бархатного занавеса, белый мрамор с прожилками – мельчайшие детали выписаны безупречно. Словом, блестящая картина – однако не сказать, чтобы хороший портрет. К счастью, Луизе не пришлось высказываться – и без нее все хором восклицали:

– Фантастически! Так похоже на тебя! А я боялась, что это будет одна из тех современных работ, где ничего толком не разберешь!

– Он мне льстит, – заметила Гермиона. – С другой стороны, я бы, наверное, рассердилась, если б вышло иначе.

Гости довольно быстро исчерпали возможные реплики, однако Луиза отметила, что Майкл долго и серьезно смотрел на портрет, словно впервые видел.

Вскоре поступило предложение отправиться в ночной клуб.

– Так ведь тревогу объявили! – возразил кто-то.

– Ну и что? Ее каждый день объявляют! Я не собираюсь позволить херру Герингу испортить мне ночную жизнь.

– Я, пожалуй, пас, – заявила Мэрион. – У меня завтра ночное дежурство. Я и так страшно не высыпаюсь. А ты иди, Фрэнк, если хочешь.

– Нет, я отвезу тебя домой и вернусь в бункер. Хоть я и штабист, но работы у нас тоже хватает.