– Ну, а если, например, кто заявления не напишет? – полюбопытствовал дед Василь, стоявший в первом ряду, среди самых уважаемых селян.

– А нам, Василь, твое заявление и нужно-то не очень. Тебе нужнее. Покаешься – может, и сбережешь тогда шкуру свою кулацкую. А и не напишешь заявления, так все равно мельница твоя в неделимый фонд колхоза отходит. Согласно текущему постановлению советской власти.

– Мельницу я с Захаром не один год честным трудом подымал, – возразил Василь. – Отнять ее у меня – это ведь как ограбить.

– Верно сказал, дедок. Партия, значит, наша так и повелела: грабь награбленное.

– Врешь ты все, – ощерился Микола, стоявший рядом с дедом. – Слова эти, когда революция шла, партия про помещиков говорила. Чтобы ихнее имущество отнять и между трудовым крестьянством поделить. Не говорила такого партия, чтобы простого селянина грабить потому, что он трудом своим лучше других живет!

– Раньше не говорила, а теперь, значит, сказала. Текущий момент понимать надо. Кулакам – им на селе капитализм требуется, чтоб самим жиреть, а беднякам на них горбатиться.

– Это ты что ли, Иван, на кого-то горбатился? – взорвался Микола. – Да ты и на семью собственную не горбатился никогда, испитая твоя морда!

В толпе раздались смешки. Глаза Ивашки превратились в щелочки.

– А за слова такие с тебя, Микола, с кулацкого подголоска, спросят. Кто поперек становится, мы того в порошок сотрем по всей строгости обострившейся классовой борьбы.

– Это меня, красного конника, в порошок?! Ах, гад, попался бы ты мне, когда я в Первой конной служил!.. – побелевший Микола шагнул к худосочному Ивашке, схватил его за шею клещами-пальцами. – Придушу гада на месте!

Вскочил уполномоченный, закричал что-то по-петушиному, портфель со стола в пыль хлопнулся. Бросились к Миколе милиционеры, повалили на землю. Рванулся было Гришка на помощь отцу, но не успел. Заломив руки, милиционеры затащили отца в сельсовет, заперли в подвале. А вечером увезли в Белую Церковь.

Наутро заторопилась в город Фрося. Два дня обивала пороги, а на третий день буркнул ей начальник, не подымая глаз от бумаг, чтоб ехала домой. Дескать, муж ее как не разоружившийся подкулачник уже отправлен на поселение в Сибирь. Покатились тихие слезы из немигающих Фросиных глаз. Поднял голову начальник, сказал с усмешкой, чтобы не убивалась так. Сверху указание есть: скоро все кулацкие семьи тоже поедут на поселение. Вот она с мужем и свидится…

Навалилась на Небратково ранняя осень, зачастили дожди. Торопились селяне убрать все с полей поскорее. А дед Василь в эту страдную пору почти не выходил из дому. Сидел в горнице, отрешенно уставившись в затянутое тучами небо за окном. Лежали на подоконнике его не привыкшие к праздности руки. Старалась не беспокоить мужа бабка Катерина – сама с дочками и Захаром управлялась по хозяйству. Ухаживали, как всегда, за скотиной. С огорода, позади хаты, все убрали. В базарные дни ездил Захар в Алексеевку и Каменку, продавал мед с пчельника – деньги, они всегда пригодятся. А что до урожая в поле, остались их восемь десятин нетронутыми. Кой прок заниматься этим – урожай на поселение не возьмешь.

В Небраткове уже все знали – составлен в районе список «первой категории раскулачки». Из трехсот пятидесяти семей, живших в селе, попали в список двенадцать, самых зажиточных, в том числе и семья Василя.

Начались занятия в школе. Десятилетка в трех верстах была, в Алексеевке. В этом учебном году Настенька собиралась заканчивать школу. Но сказали ей, как и другим ученикам из «первой категории раскулачки», – в школу не приходить. Все равно недели через две-три поедут. Чтобы не сидеть без дела, нашла Настенька где-то старый, растрепанный букварь, надумала учить Гришку грамоте. Школьный возраст тому еще не подошел, но малец умненький, старательный.

Вечером, сидя в горнице возле керосиновой лампы, шевелил Гришка губами: «Мы не рабы. Рабы не мы». Проходил через горницу дед Василь – покачав головой, произнес как бы про себя: «Самые что ни на есть рабы. В плену у фараона египетского, усатого». Катерина, услышав слова мужа, подошла к Настеньке, укоризненно сказала: «Нашла, чем мальцу голову забивать. Лучше пусть это читает». Протянула Библию. Буквы в ней – не то, что в букваре, маленькие. А слова попадались непонятные, длинные. Но Гришка не смел ослушаться бабку. Наклонив голову над Библией, медленно складывал слога: «Со-тво-рил Бог не-бо и зем-лю. Зем-ля же бы-ла без-вид-на…»

Главным на селе стал теперь Ивашка Евтухов. Важно ходил по дворам, распоряжался. От важности даже пить, вроде, стал поменьше. Однажды увидел на улице Захара, остановил его.

– Ну, уяснил, Захар, момент текущий? Кому советская власть – мать родная, а кому – мачеха?.. Не так повел себя дед Василь, не разоружился в своем кулацком естестве. А отсюда семейству вашему дальняя, значит, дорога. Но я за тебя в районе замолвил слово, помни мою доброту. Решили оставить вас с Ганной. Теперь от самого зависеть будет: хватит если ума – отряхнешь кулацкий дух, станешь заедино с крестьянством колхозным… Так что на мельнице без тебя колхозу пока не управиться, машина, она науки требует. Сиди тихо, поддерживай, значит, на мельнице порядок. Тогда и я тебя в обиду не дам.

Дома разговором этим Захар с отцом поделился, опустил глаза в пол. Помолчал дед Василь. Повернув голову к образам, перекрестился.

– Так тому и быть, хлопец. Хоть ты спасешься…

Прошел сентябрь, потом октябрь. Что-то затягивалась в Небраткове «раскулачка». Поговаривали: поездов, вроде, не хватает – это же по всей Украине сколько семей вывезти надо. В начале ноября заявилась комиссия во главе с Ивашкой Евтуховым в горницу деда Василя.

– Чтоб, значит, завтра к утру быть готовыми, – строго распорядился Ивашка. – Можете взять с собой харчи на дорогу, одежду теплую, одеяла там всякие, посуду, какая самая необходимая. А больше в хозяйстве не трогать ничего, теперь это – наше, колхозное.

Увидел Ивашка в горнице пришедшего к отцу Захара, поманил на кухню.

– Уговор наш помню – останешься. Только, значит, от греха подальше уходика ты с Ганной сегодня с усадьбы. Притопают чужие – из района. Под горячую руку и тебя загрести могут. При мельнице переночуй. Когда уйдут завтра подводы на станцию, можешь ворочаться в свою хатку… А насчет родительской хаты, значит, не надейся. Колхозное правление уже распорядилось: в хате этой читальня будет. Имени товарища Владимира Ленина.

Ушла комиссия – торопилась, надо было ей за вечер все двенадцать семей кулацких оповестить. А в хате засуетились женщины. Казалось бы, все уже было давно собрано. Но опять под руководством бабки Катерины стали Фрося и Настенька развязывать узлы, что-то докладывать.

Дед Василь не принимал участия, уселся в горнице на топчане, застеленном цветастым ковриком. На колени к нему Гришка сразу забрался. Очень скучал Гришка по отцу и оттого еще сильнее к деду тянулся.

– И чего опять прыгают, глупые, – кивнув на суетящихся баб, сказал ему дед. – Перед смертью не надышишься.