Рамон снял сутану, нижнюю полотняную сорочку и кожаные башмаки и приблизился к чану с водой.

Молодой священник прекрасно знал о том, что тело не должно наслаждаться, и с детства привык прислушиваться к голосу разума. Однако сейчас, охваченный приятной истомой, Рамон закрыл глаза и откровенно блаженствовал в теплых и невесомых объятиях воды.

В трапезной аббата Опандо отца Рамона поджидало еще одно искушение – вкусный горячий ужин. Над большой миской с мясом и овощами вился ароматный пар, на отдельном блюде были поданы фаршированные яйца, белый хлеб и золотистый голландский сыр. Аббат собственноручно разливал по кружкам подогретое вино. Стол был застелен скатертью – невинная роскошь! – здесь же лежали белоснежные льняные салфетки.

Рамон несмело присел на край скамьи и сложил руки на коленях. Обычно он старался не есть мяса, но сейчас им овладел неуемный, почти хищнический голод.

Будто угадав его сомнения, аббат Опандо решительно произнес:

– Прошу вас, Рамон. Надеюсь, вы не будете возражать, если я стану называть вас по имени?

– Мой прежний духовный наставник, аббат Ринкон, называл меня именно так.

– Ешьте и пейте. Вино неплохое. Хотя это, конечно, не Испания. – И, проницательно глядя Рамону в глаза, добавил: – Ешьте, в вашем возрасте это необходимо. Пост есть пост, а в остальное время я слежу, чтобы братья хорошо питались. Голод ослабляет волю. Кстати, сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Я бы дал вам еще меньше. Думаю, на первых порах вам придется нелегко, но я рад, что вы приехали.

Его голос звучал мягко, казалось, аббата Опандо не посещала даже тень мысли о грядущем соперничестве со своим молодым заместителем.

Рамон ел и пил, чувствуя, как исчезает усталость и в душе воцаряется какой-то особый, простой и легкий, а главное – независимый от внешних вещей покой.

И все-таки кое-что его тревожило, потому через некоторое время он заставил себя сказать:

– Я слышал, в этой стране много еретиков?

Аббат пожал плечами.

– Еретики? Не могу похвастать, что уделяю много времени духовному воспитанию братии, слишком часто я вынужден решать чисто мирские вопросы: например, где достать подходящие доски для починки крыши! Но я стараюсь занять умы и руки своих монахов. В моем аббатстве нет ереси. Что касается обширных владений нашего доблестного сеньора Нидерландов,[13] за них я отвечать не могу.

– Если в Амстердаме, пусть и за стенами обители, есть противники нашей веры, это не может нас не касаться. К тому же ересь – это школа мятежа, – осторожно произнес Рамон.

– Я и не говорю, что это нас не касается, – ответил аббат. – К сожалению, в нашем грешном мире есть место злу, перед которым мы бессильны. Остается помнить две вещи: все-таки мы находимся в чужой стране, а еще все мы, в сущности, – дети Божьи.

Он произнес это со спокойной и твердой уверенностью, и Рамон почувствовал, что, несмотря на видимое добродушие, в аббате Опандо было нечто такое, что действует на людей, и что он без сожаления отдает всю свою душу тому делу, которое ему поручено.

Заметив, что в Амстердаме наверняка слишком прохладно после Испании, аббат распорядился отвести Рамона в келью, где была печка. И добавил, что завтра же подберет человека, который займется с ним голландским языком. Он ничего не сказал насчет часа пробуждения, а Рамон не спросил, полагая, что наверняка услышит звук колокола. После весьма рассеянной молитвы он, даже не раздевшись, упал на кровать и мгновенно погрузился в сон.

Когда отец Рамон проснулся, на дворе сияло позднее утро. Стремительно вскочив с постели, он бросился к окну. На фоне синего неба с великолепной отчетливостью выделялась вереница монастырских зданий. Над собором пламенело огромное, прекрасное, воистину божественное солнце. Острые шпили башен вонзались в небо; казалось, по ним можно было взобраться на облака.

Отец Рамон был в панике. С ним случилось то, чего не случалось еще никогда: он проспал! Причем проспал не только всенощную, но и час индивидуальной молитвы, и даже капитул![14] А что, если и утреннюю мессу?! Он, новый приор! Рамон не замечал чудесного утра, лежащих на полу золотых полос солнечного света, видневшегося в окне ярко-синего квадрата неба – перед ним вставала во всю мощь и высь жуткая громада законов, предрассудков и правил.

Ни разу в жизни он не просыпался после восхода солнца, никогда не позволял себе нежиться в постели! Рамон помнил, как в детстве просыпался от того, что сеньора Хинеса трясла его безжалостной, твердой рукой. Занятия в монастырской школе начинались засветло, а после был колледж с его правилами, сходными с правилами монастыря. И Рамон никогда не задумывался о том, что можно жить как-то иначе.

Он покинул келью с чувством глубокой растерянности, смятения и вины. К его изумлению, аббат Опандо встретил ослушника добродушной, даже немного лукавой улыбкой.

– Полно, Рамон! Я прекрасно понимаю, что вам нужно было как следует выспаться. Сейчас вас проведут в умывальную комнату, потом я познакомлю вас с монастырем, затем – месса, а после придется приниматься за дела.

Они переходили из кельи в келью, со двора во двор, из зала в зал, из внутренних галерей во внешние.

Аббат Опандо с воодушевлением и нескрываемой гордостью рассказывал Рамону обо всем, что попадалось им на глаза, в результате оба чуть было не опоздали на мессу. И хотя в этот час в храме собралась вся монашеская братия, аббат не представил им нового приора.

– Я сделаю это во время завтрашнего капитула, – заявил он.

И действительно сделал – без лишней торжественности, очень мудро и просто. Рамон был горд – он не сомневался в том, что способен принести обители большую пользу.

У аббата Опандо было много дел, и он не имел возможности руководить новым приором и направлять его действия, потому в последующие дни Рамон почувствовал себя забытым. Он решил не обращаться к настоятелю с вопросами и вознамерился самостоятельно постичь особенности жизни в обители.

Судя по всему, ереси в аббатстве действительно не было, но разве можно узнать, какие мысли таятся в головах людей, которые большую часть времени молчат, общаются при помощи жестов и ходят не поднимая глаз?

Рамону понравилась монастырская библиотека с множеством редких и дорогих книг, и он с удовольствием посетил скрипторий[15]. Он и сам мог похвастать красивым почерком, недаром сразу после колледжа его приняли в канцелярию! Несколько дней новый приор наблюдал за работой монахов и пришел к выводу, что в этой обители переписывание книг признается едва ли не самой полезной и почетной работой.