У Рамона вырвалось:

– Этого не может быть!

– Жизнь каждого человека состоит из прегрешений, – спокойно произнес аббат Ринкон. – Вера помогает их преодолеть, и каждое преодоление есть ступенька на пути в Небо. Даже среди нас очень мало истинных праведников. Зачастую и наша вера ищет поддержки в разуме.

Вера Рамона искала поддержки в разуме всегда, потому он промолчал.

– Я напишу письмо аббату Опандо. Перед отъездом вам придется уладить кое-какие формальности. Я постараюсь узнать, как вам лучше добраться до места. – Аббат Ринкон сделал паузу, потом сказал: – Наверное, после Испании в Амстердаме покажется холодно: не забудьте взять с собой теплые вещи.

Уединившись в своей келье, Рамон опустился на узкую деревянную кровать без полога, перед которой лежал соломенный коврик, и какое-то время неподвижно сидел, сложив руки на коленях. Колченогий стул, уродливый сундук, старый стол, на котором стояли чернильница, железный подсвечник, глиняная кружка с водой и стопка сложенных в образцовом порядке бумаг и книг, – вот и вся обстановка.

Отец Рамон понимал, что не радуется своему новому назначению и предстоящей поездке. И дело было вовсе не в том, что ему не хотелось покидать Мадрид. Он не воспринял всерьез заявление аббата Ринкона, будто в Голландии еретики учиняют расправы над католиками. Инквизиция существует везде, и Рамон ни разу не встречал еретика, который спокойно жил бы на свете, не говоря о том, чтобы безнаказанно посягать на жизнь католического священнослужителя!

Сеньора Хинеса с детства пыталась лишить сына личностного восприятия мира и наполнить его душу новым содержанием. После он посвятил себя ордену Святого Бенедикта, Церкви, превращавшей своих служителей в однородную массу, поведение и образ мыслей коей определяется уставом. И вот теперь ему казалось, что его душа пуста; разум помнил заповеди, молитвы, а в душе не было ничего.

Рамон пытался успокоиться, говоря себе, что он станет приором, ему будет дарована власть над людьми, он сможет править, карать и вознаграждать от имени Бога.

Совершив все положенные уставом действия и молитвы, священник лег и почти мгновенно погрузился в сон. Обычно Рамону ничего не снилось, но в эту ночь ему беспрестанно виделось грядущее путешествие, горы, леса, дороги и люди.

Утром он проснулся разбитым, что было плохо, поскольку ему предстояло множество дел. Днем Рамон нашел возможность заглянуть к сеньоре Хинесе. Она по обыкновению находилась дома; доложившись, Рамон вошел и остановился, оглядывая привычную обстановку.

Здесь ничего не менялось в течение двадцати с лишним лет, разве что появились или исчезли какие-то мелкие вещи, и все же Рамон не мог поверить, что это тот самый дом, в котором он родился и вырос и который навсегда покинет. Эти окованные железом сундуки некогда представлялись ему живыми существами, затаившимися в непонятном раздумье, и он мог без конца вглядываться в тонкий рисунок ковра работы мастеров Арраса, покрытый нежным узором из цветущих кустов шиповника, а сине-зеленые бархатные драпировки рождали в его голове мысли о дальних морях.

Когда Рамон вошел в комнату, сеньора Хинеса подняла голову и выпрямилась. Она никогда не носила ни фигурных подвесок, ни узких металлических обручей, ни золотых или шелковых сеток. Волосы сеньоры Хинесы, расчесанные на прямой пробор и приспущенные полукружьями по обеим сторонам лица, были собраны в пучок на макушке и перевязаны узкой черной лентой.

Рамон поздоровался и, не тратя времени на предисловие, коротко и четко изложил матери, зачем он пришел, и столь же немногословно сообщил о своем новом назначении.

Лицо женщины дрогнуло и внезапно начало меняться. Она открыла рот, потом закрыла, на ее щеках появились красные пятна, темные глаза ожили. Она приподнялась, затем опять села. И, что было удивительнее всего, не произнесла ни слова.

Прошло несколько секунд. Священник смотрел на свою мать с холодным любопытством.

– Ты должен ехать? – нерешительно промолвила она.

Рамон кивнул.

– Это необходимо?

– Вам известно, что я принадлежу Господу, – сказал он.

Разумеется, сеньора Хинеса не смогла возразить, она только спросила:

– Ты будешь мне писать?

– Согласно уставу монах не должен получать письма от кого-либо из мира и не может писать без благословения аббата.

– Ты станешь приором!

– В таком случае мне тем более нельзя подавать дурной пример братьям, – невозмутимо промолвил Рамон.

Его ответ походил на издевку. Разумеется, он смог бы писать, если бы только захотел.

– Я напишу тебе! – упрямо повторила сеньора Хинеса.

Рамон пожал плечами.

– Когда-нибудь ты станешь аббатом! – сказала она. – Кто бы мог подумать! Ведь ты еще так молод…

Рамон и сам не исключал такой возможности. Аббат Опандо уже в годах и вряд ли пользуется расположением глав Церкви, иначе к нему в приоры не назначили бы испанца, а тем более человека из Мадрида.

Но сеньоре Хинесе незачем было знать об этом, потому Рамон сказал:

– Аббат много времени посвящает мирскому – таковы его обязанности, и я плохо представляю, как это можно совмещать с духовной жизнью.

Женщина выглядела растерянной, отчасти даже испуганной, и Рамон сжалился.

– Благословите меня, матушка, – сказал он и, подойдя ближе, склонился к ней.

Она перекрестила его и поцеловала в лоб. Потом долго смотрела в лицо Рамона, будто пыталась отыскать в нем что-то, давно потерянное и забытое.

– Послушай, – нерешительно начала она, – когда твой отец покинул дом, он забрал с собой…

– Сундучок с дворянской грамотой, – поспешно закончил Рамон и добавил: – Простите, матушка, но у меня совершенно нет времени. Сейчас я должен идти в канцелярию. Завтра утром я уезжаю из Мадрида.

– Хорошо, – сказала сеньора Хинеса и откинулась на спинку кресла с привычным суровым видом.

Больше между ними не было произнесено ни слова. Вероятно, сеньору Хинесу сильно потрясло известие об отъезде сына: едва ли не впервые в жизни она обошлась без своих знаменитых речей.

Подумав об этом, Рамон испытал что-то вроде мстительного удовольствия.

* * *

В большой спальне с толстыми каменными стенами и высоким темным потолком, где кроме нее ночевали еще четырнадцать монастырских воспитанниц, Катарина тайком перешептывалась с другой послушницей, девушкой по имени Инес.

Быстро сняв одинаковое для всех послушниц свободное саржевое платье, шерстяное покрывало и головную повязку и оставшись в тонкой полотняной рубашке, девушки, дрожа от холода, проскальзывали в ледяные постели с грубыми простынями на тощих тюфяках и поспешно натягивали на себя одеяла. Обычно послушницы не разговаривали между собой – не потому, что это запрещалось, а по другой причине: они дорожили теми крупицами сна, которые выпадали на их долю. Очень скоро девушкам приходилось просыпаться, подниматься с постели и молиться, стоя на коленях на каменном полу темной молельни. Но сегодня Катарина не удержалась и шепнула своей соседке: