где нас презирают и унижают на каждом шагу. А здесь нам оказывают всяческие почести, здесь мы можем поехать куда угодно и встретить радушный прием, здесь нам предоставлены все возможности радоваться жизни и путешествовать, мы можем устроиться на любую работу, какая нам понравится[543].

Свидетели перемен в советской Средней Азии

Несмотря на судьбу, постигшую фильм, ни одна из женщин, приехавших в Советский Союз для съемок в «Черных и белых», в итоге не пожалела об этой поездке. Все они согласились пробыть в СССР еще несколько месяцев, и все, кроме Сильвии Гарнер, охотно воспользовались возможностью совершить организованную государством экскурсию по советской Средней Азии – чтобы увидеть, как живут советские национальные меньшинства. В глазах женщин вроде Луизы Томпсон драматические перемены, случившиеся в жизни советских женщин, уже достаточно убедительно доказывали преимущество социализма, а вид «цветных» женщин, сбросивших головные покрывала (которые полагалось носить мусульманкам), остригших волосы и участвующих в жизни общества наравне с мужчинами, ввергал их в полное изумление. И действительно, для Томпсон поездка в советскую Среднюю Азию стала, по ее словам, «поворотным моментом в жизни»[544].

Во время поездки Томпсон сосредоточила внимание на изменившемся положении женщин – его не могли не заметить даже мужчины, входившие в состав группы. Собственно, на это явление особо указывали и советские гиды: ведь еще несколькими годами ранее «освобождение женщин было избрано главной стратегией большевиков для поиска союзников среди коренных народов Средней Азии»[545]. Прежде всего необходимо было снять с мусульманок паранджу, и это стало целью худжума – масштабной кампании, развернутой в 1927 году руководством Женотдела при ЦК ВКП(б), причем порой добиваться желаемых результатов приходилось с оружием в руках.

В Ташкенте заокеанские гости посетили Женский клуб с его курсами по ликвидации неграмотности, ясельными комнатами с поющими детьми и другие объекты. Но больше всего их поразили сами местные женщины. Например, Халима Казакова – сорокадвухлетняя мать пятерых детей, снявшая паранджу в 1925 году, овладевшая грамотой всего два года назад; Бахри Гулямова, снявшая паранджу в 1926 году, выданная замуж в 1927 году в пятнадцатилетнем возрасте, член городского совета, с короткой стрижкой; и Роза Балабаева, снявшая паранджу в 1928 году, ранее в четырнадцать лет выданная замуж за старика и теперь неспособная иметь детей. Она оставила мужа и, ничего не сказав родне, приехала в Ташкент. После учебы в текстильном техникуме нашла работу, а со временем ее продвинули в горсовет. Теперь она «возглавляла женскую профсоюзную работу» и была замужем за членом партии[546].

Посещая город за городом, село за селом, участники группы слышали рассказы о том, как революция изменила женщин, предоставила им экономическую самостоятельность, образование и свободу. Они побывали на шелкопрядильной фабрике, построенной в 1928 году специально с целью освобождения женщин: большинство трудившихся там (всего 1200 человек) составляли женщины, и почти все – бухарские еврейки и узбечки. Фабрика, при которой имелись ясли, детский сад, столовая, поликлиника и жилищный кооператив, уже стала образцовой для своего района. Некоторые узбекские женщины занимали руководящие должности. «Ни одной женщины в парандже», – отмечала Томпсон[547].

Джахон Абидова, заместитель председателя Центрального исполнительного комитета Узбекистана, рассказала группе историю своей жизни. Родилась она в очень бедной семье, и в возрасте одиннадцати лет ее продали в гарем богатому крестьянину – в качестве четвертой жены. После революции она ушла от мужа, поступила в школу и выучилась грамоте. Потом вступила в комсомол, стала делегаткой и принялась агитировать других женщин. В 1924 году она вступила в партию. А в 1929-м ее избрали заместителем председателя республиканского съезда Советов Узбекистана. Абидова носила короткую стрижку и одевалась по-европейски[548].

Под конец пребывания в Бухаре «негритянская делегация» выступила перед «рабочими и крестьянами Узбекской Советской Социалистической Республики» и похвально отозвалась об увиденном: об «освобождении женщин, полном устранении межнациональной розни, росте национальной пролетарской культуры и пролетаризации и коллективизации рабочих и крестьян-бедняков». Они, «как представители угнетенного национального меньшинства», обещали рассказать американскому рабочему классу – «особенно неграм» – о полном «решении национального вопроса» в СССР, а также об «успехах социалистического строительства»[549].

Поездка по советской Средней Азии принесла Томпсон невероятное «освобождение», потому что там она увидела, как государство активно заботится о «цветных людях, угнетенных национальных меньшинствах, женщинах». Много лет спустя дочь Томпсон передавала рассказ матери о том, как один мужчина избил свою жену после ее отказа носить паранджу, и его за это посадили в тюрьму, и замечала: «Это был символический суд над двойным или тройным угнетением… с которым можно было весьма наглядно покончить». В регионе, где мужья издавна колотили жен, а общество спокойно мирилось с этим обычаем, после прихода советской власти за такие побои можно было угодить за решетку.

При советской власти происходят колоссальные потрясения, каких в этих краях не происходило сотни лет. Крестьян и ремесленников освобождают от давних, привычных им форм труда путем коллективизации и пролетаризации, создавая колхозы и фабрики… Религия, невежество и полное отсутствие современных орудий труда быстро преодолеваются. Женщины сбрасывают, а очень многие уже и сбросили, паранджу – символ своего порабощения[550].

Если размышления, которыми одна женщина делилась в частных письмах к матери, внешне мало отличаются от публиковавшейся тогда пропаганды, то это оттого, что увиденное в советской стране выглядело нереальным, невероятным, как будто история творилась прямо на глазах.

Упомянув о парандже – женской верхней одежде, покрывающей все тело, с сеткой из конского волоса перед лицом (за отказ носить паранджу мусульманок убивали), – Томпсон утверждала: «Женщина, носящая это одеяние, не может работать ни на фабрике, ни где-либо еще». Само представление о принудительном ношении такого покрова оказалось весьма созвучно чувству «двойного сознания» афроамериканцев: ведь их тоже, по сути, заставляли жить за похожей загородкой. Однако, прославляя женщин, которые с риском быть избитыми и убитыми мужьями, братьями или отцами за отказ носить паранджу, все-таки снимали ее, Томпсон и другие не замечали иного насилия – того, что применялось советской властью, заставлявшей национальные меньшинства избавляться от традиционных покровов. Если говорить о реакции самих восточных народов на большевистскую кампанию против традиционной одежды, то для некоторых советских женщин в Средней Азии ношение паранджи стало поступком, выходившим далеко за рамки религии и традиционной морали; для многих оно стало политическим поступком, актом национального сопротивления внешней колониальной силе[551].

Дороти Уэст болела, когда группа отправилась в поездку, и лишь через несколько недель присоединилась к ним в Баку. Из Москвы Уэст привезла американские газеты с сенсационными публикациями о том, что съемочная группа «Черных и белых» якобы «застряла» в России. Саму ее, впрочем, гораздо больше волновало совсем другое. Расставшись с товарищами, она очень скучала по Джонс и по Хьюзу и «сама не знала, кого из них двоих [ей] недоставало больше» (как признавалась она сама в письме Хьюзу). Когда Уэст приехала в Баку, к ней примчалась Джонс. Это была «очень радостная встреча», признавала Уэст. И все-таки «повсюду искала глазами» Хьюза. Узнав, что он покинул группу, она поняла, что для нее «он важнее всего на свете». Она ощутила опустошенность. «Ты прощаешь мне это сумасбродство? – спрашивала его Уэст. – Тот ослепительный свет, который рождался вместе с нами, – смогу ли я заставить его вспыхнуть снова? О, Лэнк, я готова на коленях ползать. То, что я наделала [с Джонс?], простительно. Но о том, что я осталась без тебя – на три месяца в этой чудесной стране! – я буду сожалеть всю оставшуюся жизнь». Она писала, что никогда не разлюбит его и что, «после того, как [ее] первые чувства к М[илдред] остыли, [ее] любовь к [нему] продолжала неуклонно расти и крепнуть». В письме Хьюзу Уэст утверждала, что, хотя Милдред ей по-прежнему симпатична, «та пылает к [ней] большей страстью, чем [она] сама»[552].

Хьюз остался на несколько месяцев в Средней Азии и встретил Рождество в Ташкенте, в гостях у супругов Оливера Голдена и Берты Бялик. Афроамериканец Голден учился в Таскиги,