занимали заметное место, акцент смещался в сторону женщин, игравших более традиционные роли. «Советские женщины возвращаются к домашним очагам», – заявлялось в статье, вышедшей в Christian Science Monitor в январе 1938 года, а в статье из Literary Digest отмечалось, что теперь в Советском Союзе обращают больше внимания на женскую красоту и растет спрос на косметику. В Soviet Russia Today называли Советский Союз «страной здорового детства» и прославляли крепкие советские семьи, обеспечиваемые государством и создаваемые по любви, а не из экономической необходимости: «Благодаря плодотворному и стимулирующему опыту советской жизни семейные отношения укрепляются и обогащаются», – говорилось в одной статье. В различных источниках подчеркивалось, что благодаря советской системе социального обеспечения советская мать могла заниматься не только домашними делами. В силу экономической необходимости она обычно еще и работала, однако то, что позднее феминистки назвали «двойной нагрузкой», можно было расценить и как свидетельство женского освобождения – или, как мы бы сейчас сказали, желания «урвать все сразу»[568].

В мае 1936 года Стронг опубликовала статью «Свободная женщина», где отмечала успехи советских женщин и прославляла женщин, которые увлечены своей работой, преданы советскому строю, привержены идее социальной справедливости и заинтересованы в создании отношений на принципах товарищеской любви[569]. На фотографиях, сопровождавших текст статьи, фигурировали, среди прочих: «К. Фрайберг, метеоролог, участница арктической экспедиции в бухту Тикси»; «Мираваева, первая в Узбекистане девушка-парашютистка, вместе с бабушкой, которая гордится своей внучкой»; «и Клавдия Павлова, капитан судна и начальница рыболовецкой бригады»; последняя, нацелив бинокль в море, повернула свое обветренное и умудренное лицо в сторону камеры.

Вторя Луизе Томпсон, Стронг рассуждала о женщинах советской Азии и об их освобождении от паранджи. Она отмечала, что женщины работают на промышленных предприятиях и участвуют в политической жизни, прославляла «героинь труда» вроде Марии Демченко, которая поначалу работала в хозяйстве кулака и лишь позднее, после коллективизации, «раскрыла свои таланты». Овладев грамотой, она несколько лет проучилась, а затем разработала новые методы выращивания свеклы; потом она отправилась делегаткой на съезд агрономов в Москве и там обещала лично Сталину повысить урожайность. «Давайте завалим страну сахаром», – сказала она вождю.

В фокусе статьи Стронг – способность советской женщины совмещать «противоположные задачи брака и карьеры, о которых так много рассуждают феминистки в условиях капитализма». Она писала, что, хоть советские женщины обычно выходят замуж, «большинство из них и после замужества продолжает работать; никакие законы не принуждают их к этому, но они сами находят это экономически целесообразным и к тому же более интересным с социальной точки зрения. Они рассчитывают на поддержку государства, зная, что оно поможет им вырастить, воспитать и выучить детей». Она приветствовала право женщин самостоятельно решать, заводить детей или нет, – что было возможно благодаря законности и доступности средств контроля над рождаемостью или разрешенным абортам.

Впрочем, в своем героическом произведении Стронг не упоминала о том, что в новом советском семейном кодексе, разработанном к 1936 году (а содержание этих законов в черновом варианте стало известно раньше – когда она еще писала роман), права женщин оказались существенно ограничены: прежде всего это касалось законности и доступности абортов и легкости развода. В июне 1936 года аборт в СССР был объявлен незаконной процедурой; новому запрету сопутствовали серьезные пронаталистские меры – в том числе пособие для молодых матерей, денежные поощрения для многодетных семей и более длительный отпуск по уходу за ребенком, оплачиваемый государством (наряду с другими мерами поддержки, такими как предродовый уход и увеличение числа детских учреждений). Ограничение разводов сопровождалось более высокими штрафами для мужчин, отказывавшихся участвовать в содержании ребенка.

Новые консервативные идейные подходы к гендерным вопросам в корне изменили самую сущность взгляда на советскую женщину – какой ее видели с момента революции. Впервые, как заметила историк Барбара Энгель, «сам дом как таковой и роль женщины в этом доме получили недвусмысленно положительную оценку». Помимо того, что больше внимания стали обращать на женскую красоту, женщин начали хвалить еще и как верных жен и заботливых матерей, а движение жен-активисток, возникшее в 1936 году, указывало на ту социальную роль, которую могли играть домохозяйки в советском обществе (вне трудовых коллективов). Эти женщины «организовывали детские сады, ясли и лагеря для детей; наводили уют в общежитиях и бараках для рабочих, инспектировали кафе, высаживали деревья и цветы и устраивали дискуссионные кружки»[570].

Парадоксальность этих перемен не ускользнула от внимания коллеги Стронг – более цинично настроенной Милли Беннет: «Ей [Валери, альтер эго автора] предстояло увидеть в Москве 1936 года, наряду с тучным изобилием, великое возрождение искусства домашней кухни», – писала Беннет в неопубликованном автобиографическом романе.

Взгляните на страничку «Комсомольской правды», отведенную для писем от робких невест, которые просят посоветовать им «хорошую советскую кулинарную книгу», – и почитайте, например, вот такие сообщения: «Мы с мужем поженились полгода назад. Мы очень любим друг друга и жили душа в душу, пока однажды он не высмеял обеды, которые я ему готовлю».

Если «Правда» (и Moscow News) раньше расхваливали фабрики-кухни, которые избавляют женщин от необходимости стряпать и дают возможность целиком сосредоточиться на работе, то теперь, как отмечала Беннет, газета восхваляла женщин, которые готовят для мужей, заводят детей и заботятся о домашнем уюте.

Многим русским женщинам новый закон о запрете абортов показался катастрофическим откатом в прошлое. «Когда обнародовали проект закона об абортах, сотни, тысячи советских женщин протестовали против него на собраниях и в письмах в газеты, в основном из-за нехватки жилья», – писала Беннетт. Маркуша Фишер, родившаяся в России жена американского журналиста Луиса Фишера, подтверждала, что этот закон народ встретил в штыки и многие думали, что его не примут: «Проект закона был вынесен на обсуждение; людей просили выразить свое мнение, и поскольку стало ясно, что страна против, мы были уверены, что закон не пройдет». Но он прошел. От одного старого большевика Беннет услышала: «У нас появятся естественные средства предохранения, когда у людей появятся другие способы самовыражения, кроме постели»[571].

Принятие закона об абортах против воли большинства указывало не только на консервативный сдвиг в гендерной политике, но и на сдвиг в сторону еще более авторитарного правления. «Контроль правительства над душой и телом людей постоянно ужесточался», – вспоминала Фишер о тенденциях середины 1930-х годов. Предпринимались активные попытки отделить интуристов от простых советских граждан, и сообщество иностранных резидентов неуклонно уменьшалось – одни люди уезжали добровольно, а другие бесследно исчезали после арестов, которые уже сделались привычными.

В 1938 году в Советский Союз приезжало уже в три раза меньше иностранцев, чем всего двумя годами ранее, – причем большинство составляли американцы. Рассказы тех, кто в эту пору приезжали в СССР в качестве туристов, были куда менее радужными, чем раньше. Однако отношение государства к женщинам (и детям) в те годы стало одной из сторон советской действительности, которую поклонники советского режима все еще находили похвальной.

Иностранные резиденты в Советском Союзе часто становились перед выбором: уехать или принять советское гражданство. Большинство предпочитало покинуть страну; многие из тех, кто остался, со временем сгинули в чистках, потому что все «чужаки» автоматически попадали под подозрение. Бывший автомобильный рабочий из Детройта Роберт Робинсон замечал:

Все чернокожие, которых я знал в начале 1930-х и кто принял советское гражданство, исчезли из Москвы в течение следующих семи лет. Тех, кому повезло, сослали в сибирские трудовые лагеря. Тех, кому не повезло, расстреляли[572].

После убийства Кирова в декабре 1934 года показная охота на участников заговора против него переросла в навязчивый поиск врагов государства. Особенно после публичных судов над старыми большевиками, начавшихся в Москве летом 1936 года (и затронувших в итоге почти все партийное руководство), были арестованы миллионы советских граждан, причем чаще всего – по политическим обвинениям. В 1937 и 1938 годах под стражей оказалось так много людей, что лагеря оказались неспособны прокормить, одеть и разместить их всех. Возникла атмосфера страха и недоверия, которыми пропиталась вся тогдашняя культура.

Маркуша Фишер рассказывала, как люди