Я чувствовал только нарастающий гнев.

– Слушайте, та женщина, о которой я рассказывал, та, которую Бернард изнасиловал, когда был еще подростком, она вела себя вот точно так же. Как будто существует какой-то охуительный секрет, известный всем, кроме меня. Я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, что все это означает. И мне насрать, что за всем этим последует, понимаешь?

– Да, я-то понимаю, – сказала она. – Тебе остается надеяться на то, что ты тоже понимаешь.

Клаудия скрестила руки, смяв обе груди вместе, продемонстрировав порядочное декольте и создав иллюзию, что на ней надето не существовавшее на самом деле бюстье. Движение – и его результат – не вызывали у нее ничего, кроме безразличия. Клаудия не пыталась на меня как-то повлиять. Ей явно не было дела до того, куда и как я смотрел.

– С людьми вроде тебя в том-то и беда, – произнесла она своим гортанным голосом. – Вы считаете, что все должно быть ясно, объяснимо, видимо и безопасно. Вы хотите, чтобы жизнь была именно такой. Но она такая только на первый взгляд. Настоящая жизнь скрыта под поверхностью. Там, где много лет жила я. Где охотился Бернард. Настоящая жизнь совсем другая. Она состоит из теней.

Я кивнул.

– Тогда покажите мне тени, Клаудия.

Она поморщилась, но тут же попыталась скрыть это, как будто перед ее глазами внезапно промелькнул призрак того, что обитало среди этих теней.

– Я рано подсела на наркотики, у меня было множество проблем, – начала она. – Я жила с бабкой, она всегда обо мне заботилась. Ей одной из всех было до меня дело. Она умерла, когда мне было только двенадцать, и с тех пор я фактически жила сама по себе. В детстве я пару раз видела мать, но так с ней по-настоящему и не познакомилась. Отца не узнала бы, даже запнувшись о него на улице. Моя мать умерла, когда мне было девять. Кто-то задушил ее и выкинул в мусорный контейнер в Фолл-Ривер. Потом я узнала, что мамаша была наркоманкой и проституткой. Яблоко от яблони, да? У меня ничего и никого не было, только система. А когда ребенок крутится между всеми этими интернатами, приютами и временными домами, так просто ускользнуть, позволить миру проглотить себя. И никому нет дела. Понимаешь, до того, как ты убьешь кого-нибудь, или попытаешься убить, или натворишь еще что-нибудь в том же роде, системе до тебя нет дела. Она не помогает людям, только наказывает. Так что пока ты не сделал чего-то, достойного, по ее мнению, наказания, она ничего ради тебя не сделает. Суть в том, что беглецов, таких вот потерянных, запутавшихся детей, так много и так много настоящих преступлений, что копам со всем просто не управиться. В половине случаев они ничего не делают даже для галочки, и дети вроде меня просто исчезают. И либо погибают, либо выживают. Вот и весь выбор. В любом случае, ничего хорошего.

Она помолчала, потом заговорила вновь:

– Так что я пошла в маму. Не то чтобы это было так уж странно. Улица любит девочек вроде меня. Жрет их с дерьмом. Раз – и тебя уже нет. А потом начинается вроде как лабиринт. Стоит пройти совсем чуть-чуть – и ты уже застрял. Но всегда найдется кто-нибудь, кто возьмет тебя за руку… или за волосы… или за горло – и проведет немного дальше. Все дальше и дальше. И никто не предупредит о том, что выбраться из этого лабиринта можно только умерев или свихнувшись – и то если повезет, потому что чем дальше заходишь, тем темнее и гаже тени. И Дьявол подбирается все ближе. Так близко, что ты его чувствуешь. Это его игра и его лабиринт. Он так работает. Дьявол не хочет, чтобы ты его боялся до тех пор, пока из его хватки будет уже не выбраться. Как ловушка, понимаешь? Без сыра и сраной мышки. – Она пристально посмотрела на меня. – Фраеру это трудно понять. Без обид, но…

– Я не в обиде.

– Я попытаюсь объяснить так, чтобы ты понял. – Немного подумав, она спросила: – Порнуху смотришь?

Я не ожидал вопроса, но все равно ответил честно:

– Ну, я не большой знаток, но кое-что видел, да.

– Тут примерно так же, – сказала она. – Работает очень похоже. Затягивает, но медленно. Постепенно. Поначалу не хочет тебя пугать. Поначалу это весело. Все счастливы. Никто не обижен. И для кого-то так оно и есть: они получают то, чего хотели, и уходят. Но другие остаются. Некоторые не могут уйти – они-то и нужны этому миру. Сначала ты просто смотришь на голые сиськи, потом хочется чего-нибудь посерьезнее. И уже скоро простой секс становится скучным. Я такого навидалась порядочно. И сама прошла той же дорожкой. Начинаешь гадать, как еще себя развлечь? А у Дьявола есть что предложить. И когда он предлагает, ты начинаешь приглядываться. И уже скоро смотришь такое, что, кажется, никогда бы тебя не привлекло. Лезут наружу фантазии, которые ты прежде старался держать под замком, потому что они куда сильнее тебя. И когда они оказываются на свободе, тебе нужно больше. Тебе хочется видеть, что еще можно сделать с этой пиздой на фотографиях, в фильме, в журнале или на сайте в сети. Кончить ей на лицо, нассать на нее, насрать, притащить кобеля и пусть эта сучка с ним ебется. А может жеребца? Изнасиловать эту шлюшку, избить до полусмерти, перерезать ей горло и любоваться, как она истекает кровью. И однажды…

– Господи боже, я понял, понял!

– И однажды, – повторила она, – ты понимаешь, что человека, которым ты когда-то был, уже нет, и его место занял кто-то другой. Такой же злобный и темный, как тени, в которых ты живешь. Тот, кто забыл о том, что его партнер – тоже живой человек. Тот, кому нет до этого дела. Ты не видишь все те передряги, через которые прошел другой человек, чтобы оказаться в таком положении и заниматься чем-то настолько отвратительным. Не картинка, не фильм, а настоящий, живой человек. Или то, что от него осталось. А Дьявол только улыбается, потому что теперь ему достанетесь вы оба.

Я не знал, что сказать. Для того чтобы представить Бернарда рядом с этой женщиной, требовалось изрядное воображение. Казалось совершенно невероятным, что он сумел облапошить кого-то настолько искушенного и бывалого, как Клаудия. Но если не обманом, то как он этого добился? Я не ожидал, что Клаудия откроется до такой степени – поведает мне историю своей жизни, как будто много лет ждала такой возможности, – и до сих пор не вполне понимал, какое отношение все это имеет к Бернарду. Я лишь определенно чувствовал, что ее боль была осязаемой, столь жуткой и настолько близкой ей, что стала такой же частью ее существа, как любая черта ее внешности. Неважно, кем и чем она была, или кем надеялась стать, Клаудия требовала уважительного к себе отношения, и я подчинился этому требованию.

– И ты тонешь во всем этом, – сказала она. – Закрываешь глаза и тонешь, и внезапно становится не важно, выживешь ли ты или нет. Тебе становится все равно. Ты берешь иглу и суешь себе в вены что угодно, чтобы продержаться еще день или ночь, и каждый раз, когда острие протыкает кожу, гадаешь, сумеешь ли проснуться на этот раз. И уже вскоре начинаешь надеяться, что не сумеешь. Ты больше не хочешь жить, но боишься смерти. Ведь на другой стороне вечного сна поджидает Дьявол, так?

– Может, на самом деле с той стороны ждет Бог, – сказал я.