Юсуф молчал, был по-прежнему хмур, и, чем сильнее он мрачнел, тем больше беспокоился Омар. Старик не прост — нужно быть настоящим господином, чтобы столько лет оставаться хозяином в Сарайчике. В покоях неожиданно потемнело, степное ласковое солнце спряталось за угрюмую лохматую тучу, а потом так же внезапно пробилось, отыскав узкую брешь.

— Сююн-Бике — моя любимая дочь. Для нее я желаю только счастья и добра… Передай великому султану вот что… Передай ему, любезный Омар, что царь Иван уже отписал мне письмо о том, что взял мою дочь в Москву. Обещал Сююн-Бике беречь и любить. И еще я хочу сказать, что царь Иван брат мне. — Солнце украдкой скользнуло на стол и застыло на кубках с вином. — Не буду с тобой спорить, что Аллах у нас един, а только султан Сулейман далеко, а урусский царь близко! — ткнул мурза перстом в пятно света, которое неровно расползалось на столе.

Омар даже невольным жестом не выдал своего разочарования. Напротив, он нашел в себе силы улыбнуться строптивому мурзе. Странно, что в этих землях великий Сулейман казался не таким значительным, каким был на самом деле.

Под звуки фанфар янычары покинули белый дворец ногайского мурзы. Паша Омар долго в бессильной ярости нахлестывал арабского скакуна. А иноходец, разгоряченный быстрым бегом, подминая копытами горькую полынь, мчал по степи Омара, не в силах разобраться в гневе своего хозяина.

Султан Сулейман встретил пашу Омара прохладно, и от этого сдержанного приветствия повеяло холодом зиндана. На устах господина посол не разглядел даже обычной улыбки, которой он награждал своих ближайших визирей.

Омар упал на колени и на четвереньках подкрался к туфле султана. Так пес, чувствуя вину, жмется к стопам хозяина. Сейчас на ногах султана были туфли из красного бархата, а цвет крови всегда дурной знак. Паша больше обычного задержал губы на кончике туфли.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? — обратился к уже распластанному на полу паше Сулейман.

Омар бросил взгляд на узкое лицо султана. Никогда он не смотрел на Сулеймана так открыто, обычно паша глядел на его лицо украдкой, как будто воровал из-под паранджи взгляд красавицы. Омар успел рассмотреть, что султан состарился и седеющая бородка узкими колечками упиралась в отощавшую грудь. Видно, не помогали уже султану ни изощренные ласки наложниц, ни целебные травы, настоянные лучшими знахарками, и разрушительная старость все отчетливее отпечатывалась на его дряхлеющем лице. Это неожиданное открытие отодвинуло подступивший страх. Он смотрел на султана ненасытно, так, как осужденный на казнь смотрит в лицо своего палача, видно, надеясь запомнить его и отыскать в загробном мире.

Сулейман не отводил глаз, он словно говорил: «Утоли жажду от увиденного». И тут паша Омар содрогнулся: султан даже не нахмурился от его дерзкого взгляда. «Возможно, он уже вычеркнул меня из списка живых».

— Мне нечего добавить, великий господин. Я не смог убедить Юсуфа в своей правоте. — Холод, который исходил от фигуры султана, заморозил язык паши, и он с трудом добавил: — О первейший из смертных…

— Ты должен был воздействовать на Юсуфа через его визирей. Ты обязан был сначала принести дары им. Мне ли учить посла?! Ступай.

Паша Омар был уже мертв. Живой оставалась только его оболочка, упакованная в полосатый халат. Омар кое-как проковылял на четвереньках до дверей, потом разогнулся и исчез в смежных покоях. Некоторое время султан колебался: память воскресила того юношу, который шагнул тридцать лет назад на его сторону следом за янычарским агой. Потом, устав от воспоминаний, Сулейман безразлично махнул рукой:

— Отрубить паше Омару голову. Оттоманской империи нужны послы, которые выполняют приказы своего господина.

Боярин Хабаров и дьяк Иван Выродков оставались при Шах-Али, словно няньки при великовозрастном дитяти: опекают хана всяко, от ошибок стерегут, слова государевы в самые уши ему несут. Однако скоро Шах-Али возроптал: отделился от русских воевод, стражей из стрельцов и в ханстве решил править по своему разумению.

Разобидевшись на строптивого казанского царя, служилые люди отписали Ивану Васильевичу грамоту, в которой хулили своевольного Шах-Али и заявляли, что слушает он мурз куда больше, чем добрых советников московского государя.

Иван Васильевич показал злую грамоту митрополиту Макарию. Прочитав послание, старик мудро изрек:

— В Иван-городе русских полков немного. Ежели соберутся с силой татарове, то этот оплот Христовой веры в пепел могут обратить. А потому с Шах-Али нужно жить в ладу, только он один может за православных постоять. Вот что я хочу тебе сказать, Ванюша, пусть он ласку твою видит. Пришли ему даров многих и грамоту свою пожалованную. Да вместе с этими дарами пусть в Казань идут князь Палецкий да дьяк Клобуков. Дай им строгий наказ, чтобы следили за Шах-Али, а то, не ровен час, он сторону лукавых казанцев принять может.

От Посольского приказа тронулась карета и, погоняемая лихим возницей, свернула на Казанскую дорогу. А следом, поднимая высоко холодную осеннюю пыль, двинулся полк стрельцов.

Посад, поля остались далеко позади, и карету плотной стеной со всех сторон обступил бор. Только иной раз покажется деревенька и так же скоро пропадет. Впереди — десять дней пути. От томления князь Дмитрий Палецкий посматривал в окно. «Видать, и тати здесь имеются, — екнуло сердце, но тотчас отлегло. — Слава тебе, Господи, что не один к басурманам еду. Стрельцы в обиду не дадут. Будь же дорога короче».

Князь подложил под бок подушку, надеясь уснуть.

Шах-Али не любил князя Палецкого. Эта неприязнь была давняя. Князь всегда был резок в речах и произносил слова так, будто каменья бросал. Возможно, простил бы Шах-Али несдержанность Дмитрия Палецкого, но между ними стояла давняя скрытая вражда, подобно частоколу перед городом. Некогда Палецкий ходил в дядьках у малолетнего Ивана Васильевича, и, прежде чем дойти до государя, нужно было отвесить ему поклон. Вот этого челобития и не мог простить казанский хан.

Шах-Али попытался встретить князя радушно, заставил себя улыбнуться широко и для объятия разбросал в стороны руки.

Палецкий, хлопнув крепкими ладонями по полным плечам хана, сказал:

— Подарки тебе, царь, от государя московского везу. Золото и серебро в сундуках, доволен останешься.

Дьяк Клобуков, щуплый и махонького росточка, уверенно распоряжался стрельцами. Голос у него, словно у собачонки, такой же тявкающий и визгливый, будто кто хвост ненароком прижал.

— Балда! Сундуки неси! А ты чего вылупился? Сказано было, ко двору идти! — И, расшугав стрельцов, взялся за господина казанского: — Вот тебе, царь, грамота от самодержца, — всунул дьяк в ладони Шах-Али скрученную бумагу с сургучовой печатью. — А на словах государь повелел сказать следующее, — строго понизил голос дьяк. Спряталась визгливая собачонка, но, видно, для того, чтобы потом побольнее ухватить зазевавшегося разиню. — Усмотрел государь бесчинство в твоем ханстве и терпеть более не намерен. Велел он напомнить тебе, чтобы не забывал жалованье московское, которое еще отцом его, Василием Ивановичем, было дадено. Чтобы помнил ласку и хлеб самодержца Ивана Васильевича. Укрепи свою власть русскими боярами, чтобы разброда в царствии твоем не было и чтобы спокойно в нем стало, как на царстве касимовском.