Она же усмехнулась: мужчины так предсказуемы… жаль, что она не знала этого раньше. Все бы сложилось иначе. Она смотрела, как медленно и важно плывет рукотворное солнце. Как прахом становятся мертвецы, сгорая белым пламенем. Как плавится земля… и кажется, собственные ее одежды занялись. Но боли она не ощущала, только тяжелую, чуть шершавую рукоять клинка.

И мелькнула мысль: все же не стоило медлить с отъездом.

А книга… куда подевалась?

Не важно.

Запах паленого волоса был отвратителен. И она подняла руку. Солнце зашипело, и рой искр впился в кожу. Будь она жива, закричала бы от боли.

Вместо этого она лишь улыбнулась.

И, перехватив клинок, полоснула по шее. Хорошо… остер… она падала, глядя на рукотворное солнце, отравленное ее кровью.

То темнело.

Кружилось.

И поднималось над двором. А следом за солнцем медленно поднимались уцелевшие мертвецы. Вот села, дернув головой, белобрысая девка, которая на кухне служила. Повела широкими плечами. Задрала бледную губу. Из горла ее вырвался тягучий рык.

А прежде пела она. Садилась на заднем дворе и пела тягучие песни о любви и купце молодом, эту любовь обманувшем, и товарки ее подпевали. Рыженькая, которая сгорела, и смуглявая, в косу алые ленты вплетавшая. Эта поднялась, стоит и покачивается.

Завозился конюх.

— Что ты… — Мишенькин голос доносился издалека. И странно было, что она сохранила саму способность слышать. — Что ты натворила?!

Ничего.

Черное солнце поднималось выше и выше… еще немного, и закроет оно нынешнее ослабевшее светило. И наступит ночь.

Продлится она недолго, но…

Она улыбалась: эту ночь запомнят многие.

Пускай.

Солнце вдруг покатилось… кувыркнулось, меняя цвет… и небо побелело. А летний жар сменился зимней стужей. Снег возник. Не белый, но тот, кровью залитый… и в этой крови лежали люди. Она вновь оказалась там, на проклятой поляне.

И навалилась боль.

Что ж, это было в какой-то мере честно.

Говоря по правде, дюже я опасалась, что не дойдем.

Но нет.

Вот улочка. А вот и оградка, к которой пацуки-падальщики подойти не смели, крутились, верещали, что твои поросьты, подкатывались и отступали.

— Заговоренная. — Люциана Береславовна вздохнула с немалым облегчением. — Девушки первыми. Потом ты…

Никто спорить с нею не осмелился. Хозяин, шикнувши на пацуков, ворота предо мною с поклоном распахнул. И еще рученькой так мазнул по землице, мол, проходьте, Зослава, окажите милость. И мне б прошествовать лебедушкой, чинно и с пониманием собственное важности, да только не до того было. От и шмыгнула я в вороты, мало что юбкой за гвоздя не зацепилась.

— А твой обещался оградку починить, — не утерпел Хозяин.

Отвечать я не стала.

Починить-то оно правильно и надобно, да мыслится, не буде сила нечистая ждать, когда Арей с молотком да гвоздями управится.

За мною Щучка шмыгнула, остановилась, прижалась к забору.

Еська ее за руку взял.

А она не передумала забирать.

Люциана Береславовна последнею вошла и калиточку на щеколду притворила. Может, конечно, щеколда этая и хлипкой глядится, петуху с полплевка перешибить, да только чую, что падальщикам она добре крови попортит.

— Что ж, — Люциана Береславовна юбки разгладила, — показывайте, Зослава, свое хозяйство.

От же ж… боярыня. Ее сейчас жрать станут, а она про хозяйствие. И главное, от ейного спокойствия и мне полегчало. Люциана Береславовна лишь усмехнулась:

— Нежить — не повод для паники… Божиня даст…

Чего нам Божиня дати повинна, она не сказала. В доме ж Люциана Береславовна рученькой по двери провела да и молвила:

— Зослава, надеюсь, кисти где-нибудь да имеются? Отлично. Тогда не стойте столбом, беритесь за работу… а вы, господа студенты, постарайте сделать так, чтобы в ближайшие часа два я о вас не вспоминала.

Мы писали.

Сперва-то Люциана Береславовна сама, а мне выпала работа нетяжкая: ведерко с мелом держать да кисти, кои она свои взяла, подавать, чтоб, значит, нужного нумеру. Зато, как намалевался у порога узор предивный — куда там коврам, — так и мой черед настал.

Окромя ж порогу в хате еще и стены.

И потолок.

Оконца.

Оно-то, может, и без узоров хата простояла бы, как стояла уж не один год, да и Люциана Береславовна обошлась б без моей помощи, только мне самой сие в радость и облегчение.

— А теперь, вспоминая правила малых сочетаний, мы соединяем оба блока, не забывая начертить усилительные руны… Зослава!

— Ась?!

— Вы неисправимы, но… будьте любезны, выгляните во двор. Что-то Фрол задерживается…

И пальчиком, в мелу изгвазданным, по щечке мазнула. Даром что оная щечка маковым цветом цвела. Беспокоится, стало быть, Люциана Береславовна.

И я беспокоюсь.

Вот бьется-вьется в голове мысля, что давненько уж Фрол Аксютович ушел. Мы от не торопясь всю хату, почитай, измалевали, а от него ни слуху ни духу. И как бы не вышло так, что сгинул он в проклятой деревне. Так что во двор я выглянула с охотой.

И Еська за мной ужом выскользнул.

Сунул в руку длинный волос, колечком смотанный, а с ним и другой, светлый да тяжелый.

— Не знаю, насколько это актуально…

— Чего? — Я волосья-то убрала в передничек.

— Пригодятся ли… в новых обстоятельствах.

И шею подпаленную потер.

— Пригодятся, — ответила я.

Оно-то обстоятельства обстоятельствами, а обряд лишним не буде. И чем больше волосьев соберем, тем оно верней получится.

На улицу я все ж выглянула.

Тишина.

Благодать.

Время-то добре к вечеру. Солнышко палит-жарит нещадно. Трава сера, пылью припорошена. На редких деревах лист сухой пробивается, что седина в волосах. Качаются дерева эти, будто кланяются один одному. Того и гляди заговорят человечьими голосами. Мол, как дела ваши, Осина…

Я отряхнулась, скидывая наваждение.

Верно.

Тихо туточки. Да от тое тиши мурашки по шкуре так и бегають.

— А эти куда делись?

Еська-то на забор взлетел, высунул нос свой любопытный и вниз скатился, пока этот нос какая тварюка пошустрей не обгрызла.

— Зослава, ты их видишь?

Это он про кого? Про пацуков? А и вправду сгинули где-то. И мнится мне, не сами ушли.