— Ничего, девонька. — Он погладил мягкие волосы, стыдясь, что собственная рука его груба и жестка.

Небось ее-то не натирали драгоценными маслами, не мяли и не кутали в меховые перчатки, чтоб кожа былую белизну вернула.

И подумалось о том с обидой нежданной.

А чем он хуже?

Родом?

Одного роду были. И детство голозадое тоже одно на двоих. Вместе бегали в ночное. Вместе делили краюху хлеба и тыкву, водой наполненную. И не считали, кто больше глотнет. Вместе в первый поход шли. Правда, Ульгар в старом доспехе, который от брата достался, а Кеншо-авар в новехоньком, отцом справленном. И конь у него был не чета сотниковому. И сам-то держался… да в том и дело, что сгинул дружок старый, а появился владетель, хозяин Лунного пути…

А там уж и сестрицу свою сосватал выгодно. Хотя знал, что по нраву Ульгару красавица ясноглазая. И ведь обещался за службу верную, сам говорил, что, мол, были друзьями, а станем родичами. Но сие до того, как сестрица его кагану глянулась.

За нее выкуп дали золотом и кобылами белыми, жеребыми.

Мехами драгоценными.

Жемчугом морским.

И где было Ульгару с каганом равняться? Он бы и младшую взял, да… высоко взлетел старый дружок, и не выдержала высоты этого полета дружба. Были равные… или не были никогда?

— Не плачь. — Он отер теплые слезы. — Как-нибудь… пойдем.

И накинул на хрупкие плечи лисью шубу. Пусть и тепло было, да… ну как увидит кто?

Уже увидел.

Беззвучно скользнул полог палатки. И на пороге замер лысый мальчишка. Одного взгляда ему хватило, чтобы выцепить и девку, и сотника, и мертвого Кеншо-авара. Ульгар потянулся к клинку, чувствуя, что опаздывает. Недаром за этих безволосых и безропотных такие деньги платили… живой мальчишка, что ртуть… вывернется… кликнет… тревогу поднимая…

Мысли пронеслись.

И исчезли.

Пошатнулся вдруг лысый и завалился на ковры, за сердце схватившись. А девка только облизнулась и крепче прижалась к Ульгару.

— Он умер? — Тот девку отстранил.

— Нет. — Она больше не плакала, да и хрустальная нежная красота ее вдруг исчезла. — Но добить очень советую.

— Кто ты?

Она склонила голову набок и позволила остаткам рубахи соскользнуть с белого пышного тела.

— Та, кто может тебе помочь. Он ведь держал тебя при себе, верно? Что собаку на привязи… ты выполнял всю грязную работу, а он присваивал твои заслуги себе. Разве это справедливо?

Ульгар подошел к мальчишке.

Тот и вправду еще дышал.

— Но все можно повернуть… скажем, этот… — она указала на лысого раба, — напал на своего хозяина… и убил… а ты убил убийцу.

Ложь.

Но…

— Ты ведь знаешь, что надо делать? И сделаешь во славу своего кагана? — Ее голос был мягок и нежен. — Ты вернешься победителем. И выйдешь из тени этого ничтожества, которое слишком много о себе возомнило.

Можно ли было противиться этому голосу?

И клинок вошел в самое сердце раба, обрывая никчемную его жизнь. А девка облизнулась.

— Вот так… слушай меня, Ульгар… слушай и возвысишься, как никто прежде.

Перед глазами вдруг поплыло.

И в самом деле, разве не достоин он большего?

Где-то, совсем рядом, завыли волки.

Елисей очнулся.

Теперь он явственно слышал зов. Это походило на волчью песнь, но стая молчала. Лишь старый вожак поводил ушами да волчица кликнула малышей, которые были непривычно тихи. Стая слышала.

И опасалась.

Стая охотно ушла бы в глубь болота, благо имелось здесь троп, способных выдержать вес Зверя, но разве могли бросить они Елисея?

Нет.

А того манила песнь. Сладкоголосая. Медозвучная. Елисей закрыл глаза, пытаясь понять, откуда доносится она. Со стороны деревни, и значит…

Вспучилось болото, выплюнуло темный пузырь, который, коснувшись твердой земли, лопнул. А из пузыря вывалилась тварь тонкокостная, хрупкая с виду. Узкая спина с острыми лопатками да хребтом, который того и гляди прорвет синюшную кожу. Руки вывернутые. Ноги с длинными уродливыми ступнями. Куцый хвост. И узкая, по-рыбьи приплюснутая голова.

Кикимора крутанулась и, завидев волков, вздыбила острую мелкую чешую.

Мол, не троньте.

Впрочем, нечисть зверей не боялась, так, опасалась слегка. Она засвистела, а после, убедившись, что волки не сдвинулись с места, выкинула вбок одновременно и руку, и суставчатую ногу. Чавкнул, приоткрываясь, круглый рот, мелькнули белые костяные зубцы числом три, и Елисею вспомнилось, что зубцами этими кикиморы пробивают шею, а после быстро и со смаком высасывают кровь.

Тонкая пленочка, закрывавшая ноздри, лопнула. И кикимора втянула тягучую смесь лесных ароматов. А рядом вспучился еще один пузырь.

И еще.

Они выползали, что молоденькие, с бледно-зеленой тонкой шкурой, что старые, чешуя которых уже выросла до размера золотой монеты.

Они ползли, сталкиваясь друг с другом.

Сбивая с ног.

И мешаясь.

Елисей оскалился. Ему пришлось подняться, и волки переместились ближе. Пусть нечисть и не трогала их раньше, но теперь…

Старая кикимора, на спине которой поднимался костяной гребень, а с шеи свисало некое подобие ожерелья из болотной травы, замерла. Она повернула к Елисею плоскую голову и захлопала ртом. Жабры ее трепетали, роняя клочья синеватой пены.

Елисей зарычал громче.

Тварь чуяла человека.

И кровь.

Дай… дай… дай…

Елисей оскалился.

Девчонку он не отдаст. Пусть лежит, с одного боку пригретая сердобольной Быстролапой, с другого — Седым Кряжем, который слишком стар, чтобы ходить на охоту, но заботлив и мягок со щенками. Он и эту, человеческую девчонку, воспринимал как чужого щенка. И раны ее зализывал. И ворчал, успокаивая. И она, о диво, не отворачивалась и не кричала, но обвила волчью шею руками да уткнулась лицом в косматую шерсть. Теперь вот замерла, дышать и то боится, будто знает, что нечисти теплое ее дыхание — лучшая приманка.

Кикимора раскачивалась. И другие, поменьше, сползались к ней.

Против всех Елисей не выдержит даже в зверином страшном обличье. И самое разумное — уйти. Кто ему эта девчонка?

Никто.

Но… Ерема не одобрил бы. Сказал бы, что люди людям помогают, да и волки…

«Уходи… прочь…» — Елисей постарался думать так, чтобы мысли его отражали злость.

И готовность рвать обманчиво тонкую кожу.