class="p1">– Ты сказала, что он отменил твои смены, – спокойным голосом сказала Ирис. – Почему же он вдруг сердится, что ты не на работе?

– Я, наверно, неправильно его поняла, – пробормотала Альма. – Я должна быть всегда готова, я больше не смогу приезжать домой, потому что это для него слишком далеко. Ну вот, высади меня здесь!

– Я тебя высажу, когда мы приедем, – ответила Ирис. – Я везу тебя в Тель-Авив.

Хотя ей страшно хотелось отвезти Альму как можно дальше от Тель-Авива, она послушно ехала к Боазу, словно и сама попала в его сети, став его пособницей. Когда-то так она отвозила Альму во время армейской службы к постоянно менявшимся местам сборов по всей стране, иногда все еще в темноте, вечно в страхе опоздать, обычно в молчании, которое обе то и дело безуспешно пытались нарушить. И вот они снова ехали в темноте. Ирис уже очень давно не смыкала глаз, но не ощущала ни малейшей усталости, а наоборот, звериную чуткость и бдительность, готовая на все. Например, схватить мужчину в белых брюках и разорвать его на части, раздавить его колесами своей машины, переломать ему кости. Она тяжело дышала, снова проезжая мимо того места, где припарковалась вчера. Права ли она? Хотела запереть дочь дома, а в результате сама везет ее навстречу опасности.

Альма неотрывно смотрела на часы, словно пытаясь взглядом остановить стрелки, время от времени лихорадочно настукивая эсэмэски. Как подобрать слова, которые не покажутся ей критическими, не будут встречены в штыки?

– Бедная, ты так волнуешься, – проговорила наконец Ирис. – Но ты же не могла знать, что понадобишься на работе. У него нет оснований на тебя сердиться.

Альма тут же бросилась его защищать:

– У него есть все основания! Это все из-за моего эго! Я снова думала о себе, а не о нем! – надсаживалась она. – Если бы я думала о нем, я бы осталась, на случай, если я ему понадоблюсь.

– Но он отменил твою смену! – не удержалась Ирис.

– Отменил, потому что рассердился на меня, – ответила Альма чуть ли не с гордостью, – но я должна была знать, что он без меня не справится!

Ирис с трудом подавила вздох:

– Он что, не платит ни одной официантке?

– А как ему платить? Он по уши в долгах, но он дает нам гораздо больше, чем деньги. Именно так он учит нас освобождаться от предрассудков!

– Еще бы, – пробормотала Ирис, и, поскольку Альму целиком поглотила переписка по сотовому, уже не пыталась поддерживать разговор.

Она включила радио, и любимые напевы Микки наполнили салон, оплакивая царство, которого больше нет. Певица хрипела все больше, казалось, скоро она совсем потеряет голос. Что там стоит перед ее глазами? Что она оплакивает? Может быть, она видит мальчика и девочку, похожих друг на друга, как брат и сестра, которые сидят в тени огромной шелковицы, опустив ноги в родник? Он вошел в воду и пытается уговорить ее присоединиться к нему, но она пригрелась на камне, как ящерица, может быть, даже задремала на мгновение и проснулась, почувствовав, что он щекочет губами пальцы на ее ступнях.

«Может, тут и поженимся? – вдруг предложил он, как будто все уже решено и осталось только выбрать место. – Я хочу, чтобы моя мама успела побывать на моей свадьбе». Он сказал «на моей», а не «на нашей», и это казалось ей логичным, ведь речь шла о его отношениях с матерью, а не с ней. Но когда они под вечер вернулись домой, надышавшись медовым воздухом, с крошечными полевыми цветами, с карманами полными листьев, то обнаружили, что мать Эйтана лежит без сознания на полу в луже рвоты. Они немедленно вызвали скорую и отвезли мать в больницу, в которой она осталась до самой смерти. Потому-то он и нарушил свое обещание, ведь главная движущая сила исчезла, а вместе с ней и всякая срочность. А для Ирис все было по-прежнему живо, и у нее были два свидетеля: шелковица и родник.

– Что с тобой? Ты тоже возвращаешься к папиным истокам? – насмешливо спросила дочь.

– Почему бы и нет? Это прекрасная музыка.

– По-моему, слишком плаксивая. Пожалуйста, езжай побыстрее. Почему здесь пахнет блевотиной? – Альма, не дожидаясь ответа, снова взялась за телефон.

– Мы почти приехали, – сказала Ирис.

Она на удивление хорошо запомнила дорогу и, не пропустив буквально ни одного поворота, въехала на улицу, которая этим вечером казалась куда более темной, почти безлюдной. А когда остановилась напротив стеклянной стены бара, то вдруг почувствовала, что глаза сами закрываются.

– Подожди, Альма, – сказала она, – я не могу ехать обратно, я умираю от усталости…

Дочь глянула на нее в нетерпении:

– Ну и что мне теперь делать?

– Дай мне ключ от твоей квартиры. Я посплю у тебя, а завтра поеду домой.

– Ой, мама, ну прям! У меня страшно тесно и грязно, это не для тебя. Ты там вообще не сможешь заснуть.

– Я не смогу не заснуть. Ты не волнуйся, я не с инспекцией, а просто поспать.

К ее радости, Альма сообразила, что препирательства отнимают у нее драгоценное время, и достала из сумки ключ на черном шнурке.

– Смотри не потеряй, – назидательно проворчала она, – другого у меня нет. И не запирайся, а то я не смогу войти. Ты хоть помнишь, где это?

Да, Ирис помнила серое здание на сваях, хотя они с Микки были там лишь однажды, когда приезжали посмотреть небольшую квартирку – две комнаты, коридор и кухонька, – которую Альма собиралась снять вместе с напарницей. Но тогда Ирис больше волновал сам факт, что дочь теперь будет жить отдельно, и в квартиру особенно не всматривалась. Да и вообще что она понимала в недвижимости? Но Микки решил, что это настоящая находка, и сравнительно легко выложил задаток. Они договорились, что через несколько недель, когда Альма найдет работу, платить за жилье будут пополам, конечно, лишь до тех пор, пока она не начнет учиться. Тогда родители, конечно, станут помогать больше. Это должно было стать своего рода стимулом и побудить дочь продолжить образование. Теперь, ища парковку на соседних улицах, Ирис горько смеялась над этой предусмотрительностью, над всеми их расчетами. До чего же у нас слабое воображение, думала она. У человека воображения вообще маловато, поэтому любое несчастье застает нас врасплох. Да и не только несчастье. Что дочь нашла работу всего за неделю, тоже оказалось неожиданностью, позволявшей надеяться, что в течение года она созреет для учебы, поступит в университет. А созрела она совсем для другого и теперь ниспровергает их буржуазные представления: работает бесплатно,