Если и нет Зла на свете,

Зато есть на свете Война.

Разве Война не Зло?

Разве Зло не Война?..

И вот однажды во время обеда в заводской столовой она, из суеверия не читавшая газет, вдруг случайно услышала разговор двух женщин — они обсуждали какую-то статью, напечатанную в «Лос-Анджелес таймс». И там, на первой полосе, но не в центре, а в самом низу, под заголовком, набранным более мелкими буквами, была фотография экстатически улыбающейся женщины в белом. И, увидев ее, Норма Джин так и замерла, и уставилась на газету в руке женщины, и, должно быть, выглядела настолько потрясенной, что та спросила ее, что случилось. И Норма Джин еле слышно пробормотала в ответ, что нет, ничего такого особенного. И тут все женщины обратили на нее злобные и цепкие подозрительные взгляды. Вечно осуждающие взгляды, потому что им никогда не нравилась эта молоденькая замужняя женщина, всегда такая замкнутая и себе на уме; застенчивость Нормы Джин принималась ими за надменность; аккуратность, с которой она была одета, причесана и накрашена, — за тщеславие. А ее почти отчаянные старания не отставать от других в работе — за желание обратить на себя внимание работающих на конвейере мужчин, в особенности — прораба. И Норма Джин, съежившись под этими взглядами, в смущении и растерянности удалилась, зная, что женщины будут грубо и громко хохотать у нее за спиной, пока она находится в пределах слышимости, передразнивать ее заикание, ее тоненький детский голосок.

В тот же вечер она купила этот номер «Таймс» и с ужасом прочитала следующее:

СМЕРТЬ ЕВАНГЕЛИСТКИ МАКФЕРСОН НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ ПЕРЕДОЗИРОВКИ СНОТВОРНОГО

Эйми Семпл Макферсон умерла! Умерла основательница Международной евангелистской церкви Лос-Анджелеса, куда восемнадцать лет назад бабушка Делла отнесла крестить свою внучку Норму Джин. Та самая Эйми Семпл Макферсон, которую уже давно упрекали в мошенничестве, уверяли, что ей удалось сколотить состояние в несколько миллионов долларов, обманывая и обирая своих прихожан. Эйми Семпл Макферсон, чье имя было теперь опозорено, являлась в свое время одной из наиболее почитаемых и знаменитых женщин Америки. Эйми Семпл Макферсон совершила самоубийство! Во рту у Нормы Джин пересохло. Она стояла на троллейбусной остановке, газетные строки плыли перед глазами. Не думаю, что это может быть каким-то знаком. Что женщина, крестившая меня, покончила с собой. Что христианская вера является чем-то вроде одежды, предмета туалета, который можно натянуть второпях, а потом так же поспешно скинуть с себя и выбросить.

— Но ведь ты жена нашего Баки! И не можешь, не должна жить одна!

Глейзеры пребывали в полном смятении. Глейзеры выражали крайнее неодобрение. Норма Джин закрыла глаза и живо представила себе гипнотически однообразную череду дней на кухне свекрови, среди сверкающих кастрюль и сковородок, безупречно чистого линолеумного пола, густых запахов, исходящих от кипящих супов, овощных гуляшей, жареного мяса, выпечки. И эта постоянная усыпляющая болтовня, этот голос пожилой женщины. Норма Джин, дорогуша, ты мне не поможешь? Мелко нарезать лук, отскрести от жира грязные сковородки. А эти горы грязной посуды, что оставались после воскресных обедов, и с каждой тарелки надо было убрать остатки еды, каждую промыть, прополоскать и насухо вытереть.

Она закрыла глаза и увидела девушку, которая моет посуду, — на губах улыбка, руки по локоть в мутной мыльной воде. Та же девушка сосредоточенно и тоже с улыбкой чистит ковры в гостиной и столовой, запихивает охапки грязного белья в стиральную машину, что стоит в пропахшем сыростью подвале; та же девушка с неизменной улыбкой помогает миссис Глейзер развешивать белье во дворе, потом снимать это белье с веревок и гладить его, потом складывать и убирать в комоды, чуланы и на полки. Та же девушка в милом накрахмаленном платьице, шляпке и белых перчатках, в туфлях на высоких каблуках, но без шелковых чулок, аккуратно и осторожно рисует карандашом для бровей «швы» на икрах, чтобы казалось, что она в чулках, которые так трудно, почти невозможно раздобыть сейчас, в военное время. И идет в церковь вместе со своими родственниками со стороны мужа, а их, этих родственников, жуть как много. Глейзеры. А это, должно быть… Да-да, жена нашего младшего сына. Живет с нами, пока он на войне.

— Но я же не ваша дочь. Я сейчас вообще ничья не дочь.

И однако же она продолжала носить кольца. И искренне считала, что должна сохранять верность мужу.

Ты, глупая корова!

И несмотря на то что жила она одна в своей меблированной комнате в Бёрбанке, в отвратительном грязном и людном доме, где приходилось делить ванную еще с двумя девушками; несмотря на то что поселилась она в новом незнакомом месте, где никого не знала и где никто не знал ее, Норма Джин порой ловила себя на том, что смеется — громким, счастливым беззаботным смехом. Она свободна! Она одна. Впервые в жизни она по-настоящему одна. И уже больше не сирота. Не брошенный ребенок. Не чья-то там дочь, невестка или жена. И это казалось ей неизведанной прежде роскошью. И еще почему-то немного попахивало воровством.

Теперь она рабочая девушка. Каждую неделю она приносит домой зарплату, платят ей чеком, она обналичивает чек в банке, как настоящий взрослый рабочий человек. До поступления на завод она пыталась найти работу на нескольких мелких частных фабричках, но ей везде отказывали — из-за отсутствия опыта, а также потому, что слишком молода. Да и на авиазаводе поначалу тоже отказали, но тут Норма Джин проявила настойчивость. Пожалуйста, дайте мне шанс! Разрешите хотя бы попробовать. Пожалуйста! Внутри все трепетало от страха, сердце колотилось, но она, привстав на цыпочки и выпрямив спину, чтобы казаться выше, чтобы все увидели, какая у нее замечательная, стройная и крепкая фигурка, упрямо стояла на своем. Я з-знаю, что смогу! Я с-сильная. Я никогда не устаю. Честное слово!

И они взяли ее, и Норма Джин их не обманула: очень быстро освоилась с работой на конвейере, с тупыми чисто механическими движениями робота. Ибо ничто так не закаляет женщину, как рутинная домашняя работа; только теперь она вышла из скорлупки, из замкнутого пространства дома, и показывала, на что способна, всему остальному миру. И старалась доказать, что она куда старательнее и сообразительнее других работающих рядом женщин, а потому представляет собой большую ценность. И все это — под неусыпным взором прораба, а над прорабом стоял еще менеджер, а над менеджером — еще какие-то боссы и начальники, известные лишь по имени, да и то этих имен не положено было упоминать простым работницам вроде Нормы Джин. И, возвращаясь домой после восьмичасовой смены и пошатываясь от усталости, Норма Джин была тем не менее почти счастлива. С детской жадностью подсчитывала в уме деньги, которые заработала, минус семь долларов на налоги и выплаты по социальному страхованию. Но зато все остальное было ее. И она могла потратить эти деньги на что угодно или отложить.

Она возвращалась в свою тихую комнатку, где ее никто не ждал кроме, разумеется, Волшебного Друга в Зеркале. Приходила с легкой головной болью, голодная, но зато ей не надо было готовить сложных и сытных блюд для прожорливого мужа. И ужин ее чаще всего состоял из разогретого консервированного супа «Кэмпбелл». И каким же восхитительно вкусным казался ей этот горячий суп! Иногда она съедала после него кусок белого хлеба с джемом, банан или апельсин, выпивала стакан теплого молока. А потом устало валилась на кровать. То была узенькая койка с тоненьким, в дюйм, матрасом. Норма Джин снова вернулась к девичьей постельке. Она слишком уставала, чтобы видеть сны, и чаще всего ей действительно ничего не снилось, или она утром просто забывала, что снилось.