– Выпьете со мной? – спросил тот, поймав взгляд.

«Люмпен-интеллигент», – хмыкнул Макс, вспомнив своих приятелей, и молча кивнул, беря протянутый стаканчик.

– Принеси мне сачок, – попросила Хозяйка, внимательно всматриваясь в воду.

– Опять… Ну, выловила один раз, только сердце разбередила, зачем тебе еще?

– Не ворчи. Мне не еще, мне нужен этот…

Сколько их здесь… Все одинаковые, все. Одни побольше, другие поменьше, светлее-темнее, но все одинаковые… сбиваются в плотную скользкую массу, увиливают от сачка, смотрят миллионами выпученных глаз, пенят воду, ускользают… Большинство вверх брюхом, лишь изредка мелькнет темная гладкая спина. Этот? А может, этот? Сачок судорожно бьется, поднимает муть, уже не увидеть, не узнать, даже если он будет рядом. Хозяйка заплакала, громко, отчаянно, лупя сачком по воде и размазывая по лицу тину. Теперь – одна, как миллионы лет до этого, как миллионы лет в будущем… Как в те дни, когда Макс был рядом, – одна.

По дороге домой она зашвырнула сачок в кусты.

– Мне страшно, понимаешь? Мне страшно. – Человек отхлебнул и судорожно закашлялся. – Вот почему я пью эту дрянь? Мне страшно. Живем как не знаю кто, кружимся в мутной воде не пойми зачем, столкнешься иногда с хорошим человеком, а его уносит… А потом мы умираем, и нас быстренько закапывают, чтобы воздух не портили… Я хочу знать, зачем я кружу, какой в этом смысл? Раньше вот неинтересно было, жил как нормальный человек. Нет никакого смысла, вода мутная, света не видно…

– Ты подплыл к поверхности, – пьяно хихикнул Макс. – Хреново тебе придется.

– Мне и так хреново, – ответил тот, разливая остатки портвейна. – Тут, главное, не думать, если начнешь – не остановишься уже. Вот смотри… если я не вижу смысла… то там, – он ткнул рукой вверх, расплескивая вино, – то там – тем более… Вот это страшно. Им-то какое дело до нас?

– Это точно, никакого. Мы плохо пахнем.

– Вот именно, вот именно… Смердим, как гора тухлой рыбы. Ищем свет – а вокруг только темнее становится. Вот, например, любовь…

– Угу, любовь, – кивал Макс, не слушая. За окнами проплывали знакомые станции. Скоро он будет дома.

Уже начался прилив, но она не пошевелит и пальцем. Плевать. Они все давно умерли. Все. И Макс – один из них. На это тоже плевать. Снова одна, но теперь хотя бы – свободна. «Наконец-то я побываю там», – подумала Хозяйка, глядя в сторону моря и прислушиваясь к нарастающему птичьему крику.

Темная стена пеликанов все ближе, затхлый удар воздуха в лицо, скребущий шорох крыльев. Пусть хватают скользкие рыбьи трупы. Пусть вылавливают немногих живых. И если он среди них – что ж, ей все равно.

«Вспомни, Люся», – забормотал магнитофон.

«Щас, вспомнит она», – подумал Макс, пиная подвернувшуюся под ногу бутылку. Подошел к окну, перегнулся через подоконник, глядя на снующие далеко внизу толпы людей.

Всегда один. «Мне тоже страшно», – мысленно сказал он недавнему собутыльнику.

«Плавают вроде стаей, а каждый – отдельно…»

Темно, как в мешке. Можешь кричать, можешь молча всю жизнь быть рядом – все равно будешь один. Не отразишься в глазах, мутных, как вода в прудах. Нет никакого смысла, она была права, нет никакого смысла…

Насмешливый птичий крик в голове, клокочущий, отдающий водорослями и солью. Изжеванный бычок, еще влажный от чьей-то слюны, на стремительно приближающемся асфальте. Мятая обертка от разрекламированной жвачки взорвалась цветными осколками. А потом стало темно и тихо.

Первый пеликан проворно нырнул к воде, загребая клювом. Люся подхватила рогатку и, путаясь в подоле, побежала к прудам.

Огромный порт на громыхающем железом морском перекрестке пожрал лицо города.

Города, корчащегося от тошноты в жарком болотном тумане.

Города в чудовищном устье Гуа, ленивой и мутной, вползающей в далекое море затхлыми рукавами. Города посреди рисовых полей, кормящих тысячи белых цапель, и хилых джунглей, с трусливой наглостью тянущих щупальца-лианы.

Я здесь чужак. Может быть, во всем этом есть смысл – в невыносимо широких улицах, и вездесущей плесени, и выхлопах ядовито-желтых такси. Может быть, кто-то умеет любить этот город, озверевший от душной жары и вечно занятый делом. Я – не умею.

Наверное, надо здесь вырасти, чтобы привыкнуть к стеклянным офисным глыбам, окруженным канавами с тухлой водой. С детства пропитаться духом огромных денег и ядом болот. Запахами гниющих фруктов и машинного масла. Далекими воплями корабельных сирен и унылыми причитаниями нищих.

И когда наполняешься этим до краев, тебе дают аттестат, ты надеваешь белую рубашку, мгновенно становящуюся серой от пота, и приходишь в офис. В белых стенах, покрытых синеватой слизью, передвигаешь с места на место влажные пачки долларов. В их шорохе слышен отдаленный грохот порта и рев океанских грузовиков. Пачки становятся все толще, и ты чувствуешь, что жизнь идет не зря, что двигаешься наверх и, может быть, когда-нибудь заберешься так высоко, что попадешь в прохладные и сухие места – как раз такие, в каких рекомендуется хранить продукты, лекарства и деньги. Твоя рубашка всегда будет свежей, а от галстука перестанет одуряюще нести сыростью. И тогда ты поймешь, что любишь этот город с обглоданным лицом и не променяешь его ни на что на свете.

Но я здесь чужак. Мне никто не вручал аттестат, дающий те же права, что есть у цапель, кормящихся на широких и сытных рисовых полях. Я, как и все, каждый день хожу в офис и превращаю тонкие пачки – в пачки потолще. Но в моей жизни нет любви.

* * *

Пытаюсь понять этот город. Я хочу знать его историю. Читать на здешнем языке еще трудно, разговаривать – проще. Родриго, лоснящаяся смуглая офисная крыса, брызжущая патриотизмом, с удовольствием просвещает меня. Они воевали, много, за золото, скрытое на болотах. Строили порт, а потом опять воевали, теперь – за золото, которое мог принести порт.

– А потом?

– А потом было самое главное сражение, и Гуа стала красной от крови.

Мутная вода приносила их в устье и оставляла гнить в рыжих болотах. Они покачивались в красной воде бок о бок – разбухшие и примирившиеся. Застревали в тростниках и понимали, что нет никаких сторон и вода была окрашена зря. Потом они начинали смеяться.

– Этот день мы отмечаем каждый год – День крови. Это скоро. Круглая дата. Будет праздник.

И правда смешно.

Сеси – как этот город, огромная и влажная. Она много ест и много потеет. Она может выпить целую бутылку джина, зная, что будет умирать утром. Она курит одну сигарету за другой. Ее поцелуи душат меня.

Я не могу полюбить этот город, но Сеси я почти люблю.

Сеси водит меня по странным местам. Запахи плесени и денег там сильнее, а люди больше похожи на белых цапель. Они пьют в полутьме васку, от которой становится все равно, а потом мучительно болит живот и сжимаются стены. Некоторые кричат от боли и страха. Их отвозят домой, а на следующий день они приходят снова.