Все курсы были экспериментальными, каждый учитель считал свой предмет главным и нагружал детей по полной программе. В результате накапливалось такое количество домашних заданий, что их нереально было выполнить ни одному вундеркинду. Спасала кооперация. Один хорошо разбирался в матанализе, другой – в геометрии, третий – в физике. Решённые задачи становились общим достоянием. В общем, выкручивались, как могли.

Мозги расходовали много энергии, и получали её ученики, питаясь в местной столовой. Несмотря на голодное для страны время, в интернате с едой проблем не было – наличествовали завтрак, полдник, обед, ужин и вечерний компот, иногда заменяемый кефиром. Желающие могли также помочь разгрузить хлеб с машины и получить в награду пару батонов. С бытом обстояло несколько хуже – подростки были в основном плохо приспособлены к самостоятельной жизни, а казарменное положение только усугубляло ситуацию.

Жили обитатели интерната в двух других корпусах, носящих гордые имена «А» и «Б». По аналогии с ними учебный корпус иногда обозначали «У». Соответственно, комнаты назывались 37У, 43Б или, скажем, 25А.

Именно в комнате 25А ранним весенним утром 1991 года очнулся ото сна ученик 11& класса Сергей Шутов. Точнее сказать, проснулся он не по доброй воле, а только потому, что дежурный распахнул дверь и диким голосом проорал в комнату: «Подъём!»

«Сволочи, – подумал Шутов. – Ненавижу». Не то чтобы он ненавидел конкретного дежурного – он его и не узнал, собственно, по выкрику – просто он ненавидел его как одного из представителей рода человеческого, которые, по его разумению, не достойны были существовать на этом свете.

Вот, к примеру, в соседней кровати заворочался Андрей Максаков. Его Шутов ненавидел, кроме всего прочего, за то, что как-то в толпе тот подтолкнул его в спину рукой. Сергей припомнил и отомстил – подтолкнул Максакова так же, только вероломнее, на лестнице, так что Максаков чудом не пересчитал ступени позвоночником. Ещё Максаков много учился, имел скрипучий голос, а также напоминал ящерицу, которых Шутов терпеть не мог.

Максаков сел в длинных семейных трусах на кровати, встряхнул продолговатой головой и принялся рыться в шкафу, выискивая мыльно-рыльные принадлежности. Шутов притворился спящим, думая про себя, что обязательно нужно будет нарисовать что-то жуткое на задней стенке гардероба над изголовьем кровати Максакова, чтобы тому чаще снились кошмары.

Собственно, на шкафу и так уже было достаточно много всего нарисовано и написано. Специально для этой цели на шершавый оргалит был кнопками прикреплён огромный белый лист бумаги, озаглавленный сверху плохо читаемыми готическими буквами «Гайд-шкаф». Его весь покрывали рисунки – умелые и не очень, надписи – остроумные и не очень, сделанные разными почерками и в разном настроении, начиная от бодрых «Viva la France!» и «Один патан равняется одной тысячной килопатана» до философских «Девочка плачет, а шарик улетел» и «While you're being violated try to relax and get the maximum of pleasure». Шкаф был украшен также украденной где-то табличкой с надписью «По газонам не ходить» и водружённым сверху алюминиевым громкоговорителем, который в просторечии именовался матюгальником. Предыдущие обитатели комнаты сняли его на улице со столба и приспособили в качестве радио.

Когда, натянув штаны и прихватив полотенце, мыло и зубную пасту со щёткой, Максаков удалился из комнаты, Шутов встал, надел очки и мрачно осмотрелся вокруг. В углу потягивался заспанный Петракевич, которого Сергей также ненавидел, но пока не придумал, за что. На следующей кровати громоздился красавец-мужчина Карельцев, вставлявший в магнитолку очередную кассету «Ласкового мая» – ещё один повод для ненависти, не считая частого присутствия из-за него в комнате особ женского пола, которых Шутов боялся и поэтому ненавидел особенно сильно.

Конечно, он предполагал, что в будущем ему придётся иметь дело и с женщинами, но до поры до времени считал, что нужно получать сексуальное удовлетворение прямо из окружающего пространства.

В дальнем углу под одеялом угадывалась слабо шевелящаяся туша Андрея Богданова, который, совершенно очевидно, встать был ещё не готов.

Шутов неторопливо оделся, параллельно размышляя, стоит ли сначала пойти в умывалку или на зарядку, и выбрал второй вариант. Он уже приблизился к двери, когда его окликнул сонный Богданов из-под одеяла:

– Серёга! Ты вниз?

– Ага, – ответил Шутов.

– Отметь меня.

– Хорошо, – сказал Сергей, про себя подумав, что, во-первых, он этого делать не собирается, а во-вторых, к списку причин ненавидеть Богданова прибавилась ещё одна.

Шутов вышел в коридор, сбежал вниз по лестнице и зашагал в сторону перехода, ведущего к учебному корпусу. По пути ему встретился взмыленный Паша Дудник, возвращавшийся с утренней пробежки. Его Шутов ненавидел по той простой причине, что сам бегал плохо – дыхалка слабая, да и мышцы подкачали. «Ничего, – подумал про себя Сергей. – Мы ещё посмотрим, что будет лет через двадцать». Он вошёл в холл учебного корпуса, пол которого был устелен разнокалиберной и разноцветной щербатой кафельной плиткой, и приблизился к столу возле выхода, на котором лежали списки личного состава. Шутов, оглядевшись по сторонам, поставил крестик напротив своей фамилии, отметив таким образов свой выход на зарядку, а затем напротив ещё пары случайных фамилий, при этом тщательно проследив, чтобы ни одна из них не оказалась фамилией Богданова.

Затем он вышел сквозь тамбур на улицу и оказался во дворе интерната, где только недавно сошёл снег, и на деревьях начали появляться почки.

– Привет, – сказал ему идущий навстречу невысокий худощавый юноша азиатской внешности.

– Привет, – отозвался Шутов. – Бегал?

– Не, – ответил Вовка Ким. – Как всегда.

«Как всегда» у Вовки означало выйти на улицу, развернуться и пойти обратно. Шутов хмыкнул и двинулся дальше, к асфальтовой дорожке стадиона. Ким был одним из немногих, кого Сергей был способен ненавидеть не постоянно, а лишь временами – когда тот слишком явно проявлял свой интеллект и тем самым угнетал чувство собственного достоинства Шутова.

Сергей не спеша сделал кружок по дорожке, поглядывая на знакомые и незнакомые лица учеников, то там, то здесь лениво делающих зарядку каждый в своём представлении о том, какой она должна быть, а затем, чуть отдышавшись, зашагал ко входу.

Он прошёл сквозь двери, свернул направо, затем ещё раз направо – в переход, затем налево, потом опять направо, потом снова налево, взбежал по лестнице и вошёл в опостылевшую за больше чем полтора года учёбы двадцать пятую комнату.

– Ну как, отметил? – поинтересовался круглолицый Богданов, сидящий на кровати в майке и трусах.

– Не получилось, – ответил Шутов. – Там Штык всё время следит.

– Эх… – Андрей озадаченно почесал небритый подбородок, но остался на месте.

Шутов покопался в шкафу, выискивая необходимые для умывания принадлежности, затем вновь покинул комнату, проследовав в дальний конец