Его любовница Жюльетта и дочь Дидина и слышать не хотели о зеленом мундире. В них воспитали отвращение к золотому шитью, и вкусы их отличались завидным постоянством. Жюльетта опасалась, что выдвижение кандидатуры Гюго в Академию и светские обязанности, которые это повлечет за собой, отнимут у нее возлюбленного. Однако, добившись позволения сопровождать великого поэта, когда он ездил наносить визиты, и терпеливо ждать его, съежившись в уголке кабриолета, пока он звонил у дверей, она решила, что ей представилась отличная возможность «воспользоваться хоть малыми крохами, оброненными им по пути». И она ревниво добавляет: «Таким образом я буду знать, сколько времени вы проводите в обществе жен и дочерей академиков». Затем она вошла во вкус: «Сегодня на редкость удачная погода для охоты на бессмертных, и было бы непростительно не воспользоваться этим».

Но после выборов, состоявшихся в феврале 1836 года (надо было найти замену умершему виконту Лэне), она с торжеством возвестила о провале кандидатуры Гюго: «Приблизительно через три часа вы перестанете быть академиком, мой милый Тото, с чем и можете себя поздравить. Я, которой ничуть не дороги политические преимущества, облеченные в академическое платье, молю Бога о том же, что и мадемуазель Дидина, и заранее ликую при мысли, что вы останетесь моим без всяких приправ…» Действительно, избрали Мерсье Дюпати, быстро забытого сочинителя легковесных комедий, что дало Гюго повод горько заметить: «Я полагал, что путь в Академию лежит через мост Искусств. Увы, я заблуждался, ибо попадают туда, как видно, через Новый мост». Между тем упомянутый Дюпати с истинно светской любезностью велел отнести в дом на Королевской площади свою визитную карточку со следующим четверостишием:

В ноябре 1836 года Гюго возобновляет посещения нужных людей. Но в своем письме к брату Теодору Виктор Пави выражает сомнение в возможности его успеха: «Ламартин ранен в колено и вряд ли вернется к тому времени. Гизо, который выставляет кандидатуру Гюго против Минье, выдвинутого Тьером, еще не успеют принять, и он не получит права голосовать. Гиро сидит в Лиму и гонит белое вино. Определенно можно рассчитывать только на Шатобриана и Суме, ибо Нодье, дряхлый изменник, переметнулся в стан классицистов…» Действительно, Ламартин и Шатобриан, два добрых гения семьи, голосовали за Гюго, но победил Минье. «Если бы голоса взвешивали, Гюго был бы избран, – писала Дельфина Гэ. – К несчастью, их только считают». Подруга юности Гюго стала весьма влиятельной особой, так как вышла замуж за циничного и дерзкого Эмиля Жирардена. Отдав в свое время щедрую дань романтизму, она теперь круто повернула к антиромантизму, после Стелло – к Растиньяку; Дельфина восхищалась своим мужем, который незадолго до того основал газету «Ла Пресс», где она сама помещала блестящие статьи за подписью «Виконт де Лонэ». По просьбе Жирардена Гюго написал для первого номера газеты программную статью, изложив в ней главнейшие положения политики консервативной и в то же время верной принципам 1789 года. Таким образом, он принадлежал к сотрудникам газеты, и его друг Дельфина Гэ разоблачила на страницах «Ла Пресс» «величайший скандал, разразившийся на этой неделе», строго отчитав членов Академии: «Господа, Франция требует от вас достойно почтить человека, перед которым она преклоняется, и увенчать лаврами ее даровитого сына, стяжавшего ей славу в чужих пределах…» Она была совершенно права, но почтенные собрания, подобно тяжеловесным животным, не отличаются поворотливостью.

Потерпевший поражение, но не смирившийся кандидат вернулся к будничным делам. Он все сильнее привязывался к детям. Прелестная Дидина, рассудительная, умная и сдержанная девочка, по-прежнему оставалась любимицей Гюго и становилась понемногу его наперсницей. Преждевременно повзрослевшая из-за разлада в семье, Леопольдина отличалась недетской серьезностью; мать рисовала очаровательные карандашные портреты дочери, обнаруживая в них истинный талант. Денежные дела четы Гюго шли как нельзя лучше благодаря переизданию книг поэта и возобновлению постановок его пьес. Ежегодно они вкладывали изрядную сумму денег в государственную ренту. И тем не менее Гюго требовал от своей жены строгого отчета во всех расходах. Он давал ей тетради, разграфленные с помощью линейки на столбцы, озаглавленные: «Стол», «Содержание» (Адель), «Содержание» (дети), «Воспитание», «Галантерея», «Разные расходы», «Жалованье прислуге», «Дорожные расходы», «Ссуды». В них должны были заноситься малейшие траты, даже такие, как 0 франков 12 сантимов на омнибус или 2 франка на прическу у парикмахера Эмери, улица Сент-Антуан, 31. Заглянув в тетради, можно было узнать, например, что в 1839 году госпожа Гюго восемнадцать раз причесывалась у парикмахера. С возрастом Адель не стала более рачительной хозяйкой. Несмотря на внешнее великолепие, дом на Королевской площади содержался кое-как. Виктор Гюго работал «в каморке, где было холодно, как в леднике», его матрасы были набиты шляпками от гвоздей, к его белью не пришивали пуговиц, а платье его не штопалось. Таково, во всяком случае, заключение Жюльетты Друэ, свидетеля пристрастного.

Адель изредка еще писала Сент-Бёву, но, по его мнению, эта «любовь» стала для нее просто грезой о минувшем, и он не ошибался. «Она чувствовала, что стареет, здоровье ее внушало ей опасения, и как знать, не почла ли эта благочестивая женщина своим долгом порвать любовную связь, которую она уже не могла оправдывать непреоборимым влечением?» Раздосадованный неудачей, Сент-Бёв написал тогда в своих тетрадях немало жестоких слов о Викторе Гюго: «Гюго-драматург – это Калибан, возомнивший себя Шекспиром… Гюго упрекает меня в том, что я занимаюсь слишком незначительными сюжетами. Не хочет ли он дать понять, что я не занимаюсь более им самим?.. Гюго – софизм в пышном убранстве». Не пощадил он и Адель: «В ранней юности легко мирятся с отсутствием в женщине ума, когда есть красота, за которую ее любят, как и с отсутствием трезвого рассудка, когда есть талант, за который человека обожают (я подметил это в супругах Гюго, как в нем, так и в ней)…» Такая проницательность, подобно острому клинку, ранит того, кто ее проявил, и Сент-Бёв страдал.

Все лето 1836 года, с мая по октябрь, госпожа Гюго провела с детьми уже не в Роше, а в Фурке (в лесу Марли), подле стареющего Фуше. В августе их навестил Фонтане, он с восторгом вспоминал проведенный там день: «Давно уж не было столь веселого обеда. Виктор без сюртука, сиречь в женином пеньюаре, был неподражаем в своем радостном одушевлении… Груды жареного мяса. Визит священника. Господин Фуше и его война с гусеницами…» Приезд отца был для детей настоящим праздником. Когда он покидал их, отправляясь путешествовать с Жюльеттой, Дидина писала ему: «Мне жаль тебя, бедный папочка, как подумаю о том, сколько лье ты исхаживаешь пешком, а после таких утомительных походов тебе приходится довольствоваться скверным ужином. Впрочем, я не очень огорчаюсь, так как надеюсь, что из-за этого тебе захочится (!) поскорее возвратиться в наш милый Фурке. А мы тебя тут ждем и любем (!) всем сердцем…» Когда он возвращался в свой дом на Королевской площади, к нему приезжала жена, а дети оставались в Фурке. Леопольдина писала матери: «Мы встаем около восьми. Идем в церковь, завтракаем. Я разучиваю фортепьянные пьесы, Деде играет… Ежедневно приходит кюре, спрашивает у меня урок по катехизису, ужинает у нас, проводит с нами вечер… Спроси у папочки, не купит ли он мне романс под названием „Монастырские прачки“. Премилая вещитца (!). Ежели нет, купи сама. Так или иначе, а ему придется раскошеливаться…»