После выхода «Песен сумерек» она постепенно отстранила Сент-Бёва от своей жизни. Она ставила ему в вину не только неприличную статью, но и то, что он повсюду говорил о безнравственности «Песен сумерек». Гюго хотел было вызвать на дуэль своего прежнего друга. Но тут вмешался книгоиздатель Рандюэль. «Да разве возможна дуэль между вами, двумя поэтами?» – возмутился он. Сент-Бёв писал Виктору Пави: «Мы, к сожалению, поссорились – серьезно и уже надолго; по крайней мере, я не вижу возможности примирения. Нас разделяют теперь статьи, – статьи, которые нельзя ни уничтожить, ни исправить…»

Поразительная вещь, Жюльетта, так великолепно прославленная поэтом, проявила больше ревности, чем Адель, видя, что критики приписывают последнему в сборнике стихотворению – «Date Lilia» – смысл «возвращения к семье».

Жюльетта – Виктору Гюго, 2 декабря 1835 года: «Не одна я замечаю, что за последний год ты очень переменился и в привычках и в чувствах. Вероятно, я единственная, для кого это – смертельное горе, но что за важность, раз тебе у домашнего очага весело, а семья твоя счастлива…» Особенно же она сетовала на то, что стала менее желанна для него: «Уверяю вас, шутки в сторону, мой дорогой, мой миленький Тото, мы с вами ведем себя самым нелепым образом. Пора покончить скандальную историю, когда двое влюбленных живут в строжайшем целомудрии…» Ей нужен был Виктор любящий, а не Виктор преданный. «Никогда я не намеревалась жить с тобою иначе, чем любимая тобою любовница, и не хочу быть женщиной, зависящей от былой любви. Я не прошу и не хочу отставки с пенсией…» Она угадывала с прозорливостью любящей женщины, что, достигнув высочайшего мастерства в искусстве, он уже мечтает о триумфах на другом поприще, хочет быть государственным деятелем, социальным реформатором, пророком. Когда она это говорила ему, он протестовал:

Но она была права, думая, что ни толпа, ни гул ее для него не безразличны и что, познав полное счастье любви и славы, он на некоторое время пожертвует ими ради честолюбия.

В юности сочиняют любовные стихи, но иные желания владеют поэтом, вступающим в пору зрелости. Между 1836 и 1840 годами Виктора Гюго тревожит мысль, что он не приобрел никакого значения на общественном поприще. Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту – прекрасное занятие, но им не может удовольствоваться человек, стремящийся стать «вожаком душ».

В стихотворных сборниках той поры – «Внутренние голоса» (1837), «Лучи и Тени» (1840) – поэт все чаще задумывается над сокровенной природой вещей. С горных вершин, со скал морских он вопрошает Бога:

Но ответа нет. Pensar, dudar – мыслить – значит сомневаться. Сквозь величественные картины природы поэт прозревает Бога, принявшего облик вещественного мира, но сей незримый, безмолвный Бог никогда не является людям, и судьба, схвативши человека за ворот, грозно вопрошает его: «Душа, во что ты веришь?»

Но в делах земных не имеет значения, убежден ты или нет в существовании сверхъестественных сил. «Наш век велик и могуч, им правит благородный порыв». Гюго жаждет занять место среди тех людей, кто формирует сознание народов. Шатобриан, служивший Гюго образцом, был пэром Франции, послом, министром иностранных дел. Вот путь великих мира сего, на который он намеревался ступить. Но во времена Луи-Филиппа среди писателей званием пэра мог быть пожалован только член Французской академии. Правда, в те годы, когда были созданы «Кромвель» и «Эрнани», Гюго и его друзья немало поиздевались над академической братией, но он слишком хорошо знал мир литераторов и был уверен, что члены Академии не станут попрекать талантливых писателей прежними обидами. Разве питали бы они к нему столь ярую ненависть, если б не любили его? Начиная с 1834 года Гюго наметил набережную Конти как первую ступень на пути осуществления своих честолюбивых стремлений и с присущим ему железным упорством приступает к осаде крепости. «Гюго возымел намерение попасть в Академию, – язвительно писал Сент-Бёв. – Лишь сей предмет его занимает, он с важностью часами толкует о нем. Прогуливаясь с вами от бульвара Сент-Антуан до площади Мадлен, он, по рассеянности, непрестанно говорит все о том же. Коль скоро единая мысль засядет в голове Гюго, все в нем приходит в движение и сосредоточивается на ней. И вот уж близится тяжелая конница его остроумия, влекутся пушки, обозы и метафоры…»