Но не только в мире статистиков царила конфессиональная классификация – другие области следовали этому же принципу. Так, единственным надежным критерием, по которому власти в 1907 году определили, кто имеет право голоса в только что образованной «русской» избирательной курии, служило вероисповедание. При выборах в III Думу «русским» был тот, кто был православным. Те раздражающие пограничные случаи, когда люди, обладавшие избирательным правом, регистрировались как русские, а при этом не принадлежали к православию, разбирались генерал-губернатором в индивидуальном порядке, и большинство таких избирателей было отнесено ко второй, «общей» избирательной курии, в составе которой должны были идти на выборы католики, протестанты и иудеи364.

На этом же примере становится ясно видно, насколько однозначны были коннотации, которые бюрократия связывала с религиозной принадлежностью. В рамках конфессионально окрашенной классификации реальности царские чиновники распределяли подданных по категориям и ступеням иерархии, приписывали им нравственные или политические качества и делили их на «лояльные» и «нелояльные» группы. Последние были представлены главным образом «поляками-католиками»365. Среди петербургских эмиссаров царило представление, что польское национальное движение и римско-католическое духовенство в своей борьбе против российского владычества действовали заодно и были, как писал генерал-губернатор Имеретинский в отчете за 1898 год, тесно связаны друг с другом в своих антипатиях к русскому правительству, русскому народу и русской культуре366. Годом позже, т. е. спустя почти сорок лет после Январского восстания, обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев отметил, что католицизм представляет собой главную угрозу самодержавию. Когда впоследствии предпринимались попытки сократить долю «поляков-католиков» среди служащих железнодорожного, а также почтово-телеграфного ведомства в Привислинском крае, власти обосновывали необходимость этого трехступенчатым аргументом: «католик = = поляк = неблагонадежен». Заслуживающими доверия, как сообщило Министерство внутренних дел, власти могли считать только «русских/православных», но не «чины католиков»367.

Есть множество доказательств того, что практиковалось и обратное: должностные лица царской администрации интерпретировали принадлежность к православию как неопровержимое доказательство надежности человека. Когда, например, петроковский губернатор Константин Миллер пытался добиться назначения своего знакомого, П. Хржановского, на важный пост обер-полицмейстера Лодзи, необходимо было затушевать его важный недостаток: польскую фамилию. Миллер сделал упор на вероисповедание Хржановского как на доказательство его надежности. Поскольку мать Хржановского, писал губернатор, была русской и православной, то и сам он был крещен в православие. Поэтому в его лояльности нет никаких сомнений368. А когда в Келецкой губернии против пограничника Мельникова было заведено уголовное дело, губернатор вскоре его прекратил, сославшись на то, что, как показало расследование, пограничник добросовестно выполнял свою службу и никоим образом к контрабанде причастен не был. К тому же, не преминул добавить губернатор, Мельников православный. Более убедительного аргумента в пользу того, что чиновнику можно верить, было не найти. Понятия «православный» и «праведный» использовались здесь как синонимы369.

Не менее полно отождествлялись в глазах администрации Конгрессовой Польши евреи и иудеи: одно и то же слово было одновременно указанием на принадлежность к религии Моисея и на принадлежность к отдельной национальности. При такой классификации этнический и конфессиональный признаки все больше закреплялись как врожденные и неизменные. Особенно после волны погромов 1881 года власти полагали, что ассимиляция евреев уже вряд ли возможна, да и всё меньше считали ее желательной. Вместо нее государство перешло к систематическому наступлению на права этой религиозно-этнически дефинированной группы населения и к ее социальной эксклюзии370.

Интерпретация царскими чиновниками растущей внутрикатолической напряженности между поляками и литовцами также показывает, насколько устойчиво конфессиональная категориальная сетка задавала их восприятие мира. Прошло много времени, прежде чем царские чиновники хотя бы заметили конфликт между поляками и литовцами, обострявшийся в северо-западных районах страны. Сначала у них просто не было понятийного и концептуального инструментария, чтобы этот внутриконфессиональный конфликт как-то обозначить и зафиксировать. Как католики, литовцы считались частью польско-католического мира. Если какая-то дифференциация и осуществлялась в годы после Январского восстания, то в основном по сословным критериям: крестьянству в целом отдавалось предпочтение перед дворянством и духовенством, считавшимися нелояльными, а также перед мятежными мещанами. После восстания было создано Западно-русское общество – для целенаправленной поддержки литовского населения в качестве противовеса польскому. Но в первое время идеи такой поддержки не смогли завоевать признания – именно в силу господства конфессионально-сословной модели. Поэтому, например, предложение перевести католическую литургию на литовский язык – и тем самым расколоть религиозную общность по линии этнических границ – осталось нереализованным371. А когда после Январского восстания в западных губерниях была введена квота на прием в высшие учебные заведения, призванная преградить польской молодежи путь к высшему образованию, то она распространялась на поляков и литовцев в равной мере – как на католиков, поскольку абитуриенты тоже классифицировались по вероисповеданию372.

Только к концу XIX века восприятие литовских католиков как самостоятельной «народности» и отдельной национальности стало завоевывать себе место и в мышлении царских чиновников, которые все больше и больше осознавали, какие возможности административной и политической деятельности открываются перед ними благодаря внутрикатолическому конфликту. Хотя концепция «разделяй и властвуй» так никогда и не стала последовательно проводимой частью программы имперских властей в Привислинском крае, все же конфессиональная парадигма постепенно размывалась373. Однако она продолжала существовать еще и в начале XX века в таких своеобразных концептуальных конструкциях, как, например, классификация, в которой в качестве отдельного «вероисповедания» числилось «литовское»: в 1908 году анонимный автор одного полемического памфлета, очевидно, счел, что убедительно описать литовцев как не-поляков можно только путем придания им еще и самостоятельной конфессии374.