Стася, не слушая, словно становясь всё более тонкой и прозрачной, раскачивалась из стороны в сторону, клонила голову перед Куколкой, крошила дрожащими пальцами хлеб на платье вечной невесты. Если бы она хоть на миг открыла глаза, в которых крепила, не выпускала слёзы, возможно смогла бы рассмотреть тень, упавшую на лицо идола. Тень, которую нечему было отбрасывать.

Обычно они возвращались через три-четыре дня. Хотя бы через седмицу. Пробегались по лесам, обходили ближайшие деревни, заглядывали на торг, коли попадался. Охотники… Одно название! Но то обычно.

Нынче дорога пустовала слишком долго. Уже и лето вошло в полную силу, и сыновья слишком часто спрашивали, скоро ли ждать отца… Самое время поливать огороды, да собирать ранний урожай, а мужа всё нет — справляйся, как хочешь. И она справлялась: где-то Заряна выручала — сидела с детишками, чтобы Стася, не отвлекаясь, трудилась по дому; где-то голова, понимая, что вдовой она стала при живом муже из-за его непутёвого сынка, присылал мужиков натаскать воды из колодца да перекопать тяжёлую глинистую землю; разок даже довелось по-тихому, чтобы не пошли слухи среди Выселокских, продать заезжим купцам оберег в дорогу. Почти такой же, какой она тайком зашила за подклад дорожной сумы мужа, только, конечно, без любви сделанный. Главный в ватаге — рыжий и крепкий — не поскупился, приметив, что баба одиноко вечера коротает, купил и запирающий кровь отвар, и пахучую мазь от грудного кашля, и травы, что заваривают при великой усталости. Стася многому успела научиться, вымаливая у Богини Смерти жизнь для мужа. Даже тому, о чём не стоило бы сказывать. Да жить на что-то надо. Не всё ж побираться по соседям.

Того гляди, ведьмой за глаза называть станут. Немудрено: когда Петька сидел дома, Стася аж светилась от счастья, озаряла улыбкой всё вокруг, добра была, приветлива… Но стоило мужу ступить за порог, как улыбка гасла, плечи опускались, глаза проваливались и уже не осыпали детей счастливыми искорками, а пачкали беспросветной темнотой. Соседки всё чаще перешёптывались: нелюдима стала наша горлица, невесела… Сами бы, небось, день ото дня краше не становились, коли оставались одни-одинёшеньки; коли муж родной семью променял на сходящего с ума сквернавца[1].

И чем чаще вдова при живом муже слышала шепотки за спиной, оборачивалась на соболезнующие взгляды, тем чаще хотелось те глаза выдавить. Потому что они были правы: усыхающая на глазах баба одной ногой уже стояла в Нави.

— Стасенька, не тревожь сердце попусту! — Заряна притулилась на скамье, чинно сложив округлые руки на коленях.

Всякий раз она лучом света врывалась в тёмную холодную избу. Когда уходил Петька, только верная подруга радовала. Смолоду они смотрелись рядом, как Доля с Недолей: округлая, розовощёкая, пышущая теплом, как иной пирог, Заряна и тёмная, худая, насупившаяся, как ворона, Стася. Годы шли, подруги отличались всё сильнее. Не иначе, как счастье да здоровье одной к другой перетекало. Да только, хоть и была подруженька молода, красива и свежа, замуж всё никто не звал. Вот и тетешкалась почти ставшая перестарком с чужим выводком, как с родными.

— Пришла детей поразвлечь — развлекай. Я советов не просила. Как и помощи, — Стася огрызнулась и сразу пожалела. Мало кто приходил к ней с искренним добром, а не жадной страстью набрать сплетен или выдавить из брошенки горючую слезу, чтоб стало, о чём толковать с кумушками. Заряна — верная подруженька. Не бросила, не оставила, слова поперёк не сказала. И не заглядывала заискивающе в лицо, выпрашивая жалобу или ругань во след непутёвому муженьку.

У гостьи даже румянец на щеках бледнее не стал — никогда она обижаться не умела, тем более, на названую сестрицу. Она разгладила подол:

— Ты не думай, я не обижаюсь. Я твоих деток, как родных, люблю. Иди, коли надобно. Накормлю-напою, спать уложу. Будут спрашивать…

— Не будут.

— Будут. Ты мать им как-никак. Спросят, скажу, за подарками им пошла.

— Нету у меня для них подарков. Перебьются, — женщина торопливо убирала посуду со стола, уронила ложку, обтёрла передником и небрежно сунула в ларь к остальным.

Заряна запустила ладошку в поясную суму и выудила двух сахарных петушков на палочке — радость любому сорванцу:

— Я приберегла. К ночи вернёшься — сама отдашь, — и спрятала обратно.

— Если не уснут раньше, — чернявая отряхнула юбку, поправила растрёпанные волосы.

— Дождутся. Они всякий раз тебя ждут, — посестра, глядя, что у подруженьки руки трясутся, сама поднялась и выровняла ей косы, поправила пряди, где выбились, и крепко-крепко обняла. — Он вернётся. Не впервой. Никого не найдут и воротятся. Вся деревня уже смеётся над остолопами, скоро и до самих дойдёт, какой ерундой заняты.

Стася ревниво зыркнула и сильно хлопнула заслонкой печи, убирая недоеденную за обедом кашу. Дети наворачивали будь здоров, хоть и похныкали, что немасляно. Самой же Стасе кусок в горло не лез. Взять хоть ломоть хлеба? Она глянула на румяный бок каравая и тут же отвернулась, не давая кому тошноты вырваться наружу. Нет уж, без еды обойдётся.

Женщина спешно вышла из избы, едва не бегом припустила к калитке, торопливым шагом отделила себя от качающих головами соседок, мужиков, тыкающих пальцем, похабно улыбающихся. Знают они, куда Петька девается! На охоту, как же! Небось потащился в соседнюю деревню на побывку к дородной, не чета жене, красавице. Стася знала всё, что говорили про неё за глаза: Заряна передавала. Не пересудов ради, а по неразумности наивной. Возмущалась, злилась заместо подруги, норовила волосы повыдергать неуёмным злословам. Всё равно было лишь одной Стасе.

Как и вчера, и день назад, и два, и седмицу… Как каждый вечер, когда Петьки не бывало дома, она шла его встречать за околицу. Стояла там одна-одинёшенька, на жаре и на пронизывающем ветру, в дождь и снег. Стояла и ждала. Молилась, чтобы и на этот раз вернулся невредим.

Она стояла прямо, ровно, не прикрывая глаза от летящей дорожной пыли, не давая отдыха усталым ногам. Солнце ещё не спешило клониться к закату, но припекающие спину лучи уже отзывались зябью в плечах. Длинная чёрная тень, что отбрасывала женщина, жила своей жизнью: росла, колыхалась, съедала пустующую дорогу пядь за пядью. Вот стала выше, сильнее хрупкой фигурки; вот проглотила выглянувшего погреться лягушонка; вот стала напоминать огромное чучело, которое сжечь впору, чтобы малых детей не пугало…

Время шло. А путников всё не видать. Лишь вороны перекаркиваются, занимая места поближе: подобрать издыхающего в пыли крота, когда человеку надоест стоять столбом и мешать им.

Видимо, не сегодня.

Стася уже отвернулась, когда краем глаза выцепила тёмное пятнышко в дрожащем воздухе. Оно быстро увеличивалось, приближалась, принимая всё более чёткую форму.

Слабая надежда угасла ещё раньше, чем появилась: человек коротко стриженный, с мышиными волосами и бесцветным лицом, узкоплеч и невысок. Даже близко на любимого не похож, к тому ж верховой.

Так отчего ж сердце так томительно сжимается в груди?