Она запустила руку ему за пазуху, щекотно пролетела пальчиками. Он вдохнул теплый аромат склонившейся перед самым лицом лебединой шеи.

— Не нашла, — стыдливо поведала она, соскользнув вниз, отойдя назад.

— Значит, выронил в драке, — вздохнул Винченце. — Не везет…

— Ничего, я сейчас чего-нибудь придумаю, — засуетилась Глаша. — Я сейчас быстренько…

— Быстро прячься! — шепотом крикнул ей Винченце, — Сюда опять кто-то идет. Ну ни минуты не оставят в покое!..

Глафира быстрее белки юркнула в кусты, ойкнула там, затаилась.

Свет фонаря, отплясывая на стволах деревьев, отблесками загодя оповестил о приближении еще одного визитера.

— Женщина, одна, — определил Винченце, прислушавшись. — Немолодая, нетрезвая, закусывала чесноком. Фу…

И вскоре на поляне появилось новое действующее лицо: Полина Кондратьевна, не в лучшем виде, как есть в кислом клюквенном соусе, с фонарем в одной руке, с кружевным зонтом в другой, за спиной на ремне болталось охотничье ружье. Зонтик, предназначенный защищать от яркого солнца, с дождем, пусть почти совсем затихшим, справлялся много хуже.

Ямина пересекла поляну, подойдя к воззрившемуся на нее в изумлении Винченце, подняла тяжелый фонарь на уровень глаз.

— И впрямь красавец, как и расписывали, — произнесла она.

— Весьма польщен, — ответил Винченце, щурясь от тусклого света, — но, может быть, вы соизволите объяснить, что происходит? За кого меня приняли эти крестьяне и в чем, по их мнению, я виновен?

Полина Кондратьевна поставила фонарь на землю, сложила зонт, повесила за ручку-крючок на ветку сосны. Приставила к стволу ружье, дулом кверху.

— Это я им приказала вас поймать, — заявила она. — Идиоты, я велела им привести вас и запереть в подвале. Даже этого сделать не могли.

— Le sono grato[60], не выношу закрытых помещений, — отозвался Винченце. — Но зачем? Что я вам сделал?

— Ничего — пока. Но вы можете многое для меня сделать! — с особым выражением подняла палец Ямина. — Эх, кабы вы знали, как они все мне осточертели, это грубое мужичье!.. — вздохнула она, и стало ясно, что она собралась высказать все накипевшее в душе за долгое время. — Как мне ненавистна эта роль бескорыстной просветительницы! Ну почему именно я должна учить этих невоспитанных, крикливых деревенских сопляков грамоте? Ну почему я должна растолковывать любой вопрос их тупым родителям? Почему, как письмо написать или прошение какое — бегут ко мне, и я по полдня с ними маюсь! Почему я обязана? Разве я не достойна лучшей участи? Я — дочь богатого помещика! Ну почему, скажите на милость, выпала мне такая судьба? Чем я заслужила?..

— I momento della verit?…[61]— с тоской пробормотал Винченце.

— С самого детства я везде чужая, все меня сторонятся. А чем я виновата? Сирота, призренный подкидыш!.. Как вы думаете, легко ли живется незаконной дочери дворовой девки, забрюхатившей от хозяина? Понимать, что все вокруг знают о тебе больше, чем ты сама? Счастлива ль сирота при живых родителях? Каково быть пригретой из милости родным отцом? Видеть его каждый день, целовать в щеку, быть компаньонкой при родной сестре. Вы не понимаете, каково это! Со мной обращались точно с игрушкой. Одевали в платья, из которых барышня уже выросла. Учили грамоте, чтоб господам по вечерам книжки и газеты читать. Учили музыке, чтоб барышне было не скучно одной за пьесами сидеть, да чтоб на праздниках было кому танцам ак-ком-панировать, — и дважды споткнулась на длинном, оттого еще больше ненавистном слове. — А больше ведь играть было некому, все танцевали! Все, кроме меня — кто ж меня пригласит… По темным углам прижимать — пожалуйста. А замуж звать — носы воротят. Кому нужна крестьянка, пусть и одетая в шелковое платье с чужого плеча? Что с такой взять — ни приданого, ни имени, ни наследства. Мое место в лакейской, среди дворни. Да только и там я никому не нужна, выскочка, белоручка, безродный подкидыш… Ик-ик… — то ли слезы ее задушили, то ли воспоминания и давние обиды. — Замуж из жалости взяли, простой мужик, крестьянин, хоть и из зажиточных… Хороший он был человек, я его не любила, а он меня не понимал, демонстрировал гостям и родне точно заморскую птицу. Ни любви у меня не было, ни счастья, ни детей… И муж умер…

— Мое вам безмерное сочувствие, синьора, — прервал ее исповедь, не утерпев, Винченце, — но чего вы от меня хотите?

— Я только жить начала! — зарыдала она. — Я любить хочу!

— Ну любите на здоровье, — он опасливо отодвинулся, вытянулся, точно пытаясь вжаться в дерево, насколько позволяли веревки, — но подальше от рухнувшей на колени перед березой женщиной.

— Где моя молодость?! — вопрошала она. — Где красота?! Все исчезло, все увяло! Я растоптана, как цветок под копытами времени-и-и!..

— М-да, — только и вымолвил Винченце. — Синьора, не надо преувеличивать, вы прекрасно выглядите. Вам больше тридцати не дашь…

— Мне уже тридцать пять… — разразилась Ямина горькими рыданиями. — Укуси меня! — заорала она, бросаясь на него, вцепляясь мертвой хваткой в воротник куртки, выжимая из материи дождь, — Укуси!! Я знаю, ты вампир, ты можешь! Подари мне бессмертие, подари вечную юность! Подари, мне свободу! Я готова перешагнуть черту, уйти в ночь! Я много думала, я знаю, о чем прошу. Я согласна пить кровь, я согласна убивать. Я хочу быть свободной! Я хочу жить, как сама захочу! Хочу…

— Эй, минутку, синьора! Я не буду вас кусать! — воспротивился Винченце. — Я не хочу вас кусать! Во-первых, вы меня приняли за кого-то другого, я не вампир. Да ни один вампир не смог бы вас сейчас укусить при всем желании — от вас чесноком за полверсты разит.

— Кусай, прошу тебя! — Она рванула на себе и без того драный ворот.

— Mamma mia! Не буду!! И не просите, синьора! Тем более, укусив вас, я никак не подарю вам бессмертие, скорее даже наоборот. Да и не прокусить вашу шею, уберите ее, умоляю! У меня и клыков-то нет таких. Не вампир я, послушайте ж вы! Клянусь!

— А я что говорила? — шепнула Глаша Феликсу.

Воспользовавшись моментом, она пробралась к нему из-за кустов и теперь снова пыталась совладать с веревками, копошась в темноте. Но пока безуспешно.

— Тссс! — шикнул он на девушку.

Вытянувшись в струнку, она поспешно спряталась за его же березой.

На поляне появился еще один человек — господин Антипов, в шляпе, сапогах с галошами, в плотном дорожном плаще. Со свертком под мышкой. Он кашлянул, и заметившая его Ямина отскочила от итальянца и от фонаря в тень.

«И вы здесь! Чем обязан?» — хотел было язвительно воскликнуть Винченце, но сдержался — пусть сам все скажет. Но тот с объяснениями не спешил. Увидев пленников, потер руки, хмыкнул. Положил возле фонаря тяжелый, как видно, сверток.