Читра протянула какой-то кусочек к клетке, и попугай схватил его.

— На тебе надето прекрасное сари из тяжелого шелка, светло-серого цвета, расшитое золотыми и серебряными нитями. Взятое у меня.

Люсинда долго молчала.

— Я думала, что вы сами временно дали мне его поносить, — наконец сказала она.

— Конечно. Мои слова тебя смутили, — судя по голосу, леди Читре было очень скучно. — Оставь его себе. Ты мне нравишься. Кроме того, какая мне от него польза? Моя жизнь закончилась. Зачем трупу еще одно сари? — Люсинда ждала, чувствуя себя очень неуютно. — Я бы хотела побольше узнать про фаранга. Он меня беспокоит.

— Вы имеете в виду Джеральдо? Но почему, госпожа?

— Именно он прогнал хиджру из моего дворца. Я презираю хиджрей, поэтому я решила, что он сделал для меня доброе дело. Ты знаешь, что один хиджра украл моего ребенка?

— Вы часто это говорили, госпожа.

Читра вздохнула, и на мгновение Люсинда подумала, что она может расплакаться.

— Я выяснила, что хиджра, которого выгнал фаранг, — это сам демон Слиппер, тот самый хиджра, который забрал у меня ребенка девять лет назад. Мне следовало его убить! Я могла бы вырвать ему глаза. Если бы я знала, я задушила бы его этими руками! — Люсинда видела, как Читра сжала кулаки, а потом опустила руки с колен. — Он собирается на тебе жениться?

— Кто, госпожа?

— Кто? Конечно, этот фаранг, Джеральдо. А кого, ты думала, я имела в виду?

Люсинда чуть не задохнулась.

— Этот человек — мой кузен.

— Но тогда почему он на тебя так смотрит? — спросила Читра, протягивая другой кусочек птице.

— Как? — спросила Люсинда.

Но казалось, мысли женщины витают где-то в другом месте.

— Удлиняющиеся тени, коричневые листья на розовых кустах, воздух такой холодный по утрам, что требуется одеяло, — сказала она. Ее глаза снова двигались. — Скоро лето закончится. Фаранги женятся на своих кузинах?

«Какое ваше дело?» — подумала Люсинда.

— Я помолвлена с другим, — произнесла она вслух.

— А где он? — спросила женщина.

— Далеко.

— Понятно, — женщина подняла невидящие глаза на Люсинду. Какое-то время Читра держала в руке еще один лакомый кусочек, и Люсинда даже подумала, не собирается ли Читра скормить его ей. — Послушай меня вначале. А потом оставь меня, как оставляют труп. Я прошу слишком многого?

Женщина какое-то время держала кусочек у клетки, вне пределов досягаемости попугая, и долго молчала.

Наконец она заговорила:

— Молодая женщина далеко от дома, молодая женщина одна среди незнакомцев, молодая женщина в чужом мире. Молодая женщина, которая смотрела смерти в лицо и теперь знает, какой короткой может оказаться жизнь. Молодая женщина, красивая, любопытная и доверчивая.

Люсинда покраснела.

— Вы считаете меня дурой?

— Ты видишь моего попугая? Предположим, я оставлю дверцу клетки открытой, и птица улетит. Кто из нас будет большим дураком? Сколько он протянет за пределами клетки? Он поднимется высоко в небо и упадет на землю, ослепленный солнцем.

Люсинда напряглась, распрямила спину и чувствовала себя так, как обычно во время споров с Еленой.

— Если вы думаете указывать мне, как мне следует…

— О-о, — вздохнула женщина. — Прости меня. Я говорила не про тебя.

— Вы собираетесь притворяться, будто говорили о своем попугае?

— Нет, — опуская голову, сказала Читра. — Я говорила о своей сестре, Майе.

* * *

— Конечно, это может увидеть каждый, — позднее сказал Люсинде Патан. — Она сходит по нему с ума. Ты одна не заметила этого, потому что ты слишком невинна, дорогая Люси.

Люсинда только что рассказала ему про разговор с леди Читрой. Он крутил изюм в длинных пальцах и так внимательно рассматривал его, что Люсинда поняла: он не хочет встречаться с ней взглядом.

— Я не такая уж невинная, — ответила она.

Патан поднял на нее темные глаза, и она почувствовала силу его изучающего взгляда, словно он сжимал ей сердце своими красивыми пальцами.

— Ты думаешь, это продлится вечно? — они продолжали смотреть друг на друга, не в состоянии оторвать глаз. — Я имею в виду: для Майи?

Они оба знали ответ.

— Может, продлится, — сказала она.

— Ты знаешь, что этого не может быть. Здесь, в этом старом дворце, не тронутом ветрами перемен, вероятно, действует какая-то магия, но лишь короткое время. Все равно наступит день, когда она пойдет по дороге через озеро, и в тот день в печальном, бессердечном мире на другом берегу все закончится. И ты это знаешь. Она — рабыня, — Патан грустно отвернулся. — Может, она забыла.

— Может, она хочет забыть.

Патан какое-то время молчал, рассматривая изюм, как можно рассматривать жемчуг.

— Может, тебе следует напомнить ей, Люси.

Он бросил изюм в рот и беззаботно ей улыбнулся. Но взгляд у Патана был обеспокоенным. Люси поняла это, едва посмотрев на него. Он пытался демонстрировать ту глупую храбрость, которую надеются показать мужчины, когда у них разрывается сердце. Но, как и все мужчины, Патан в результате только выглядел бесчувственным.

Она не могла видеть его таким и отвернулась.

— Мое сердце еще не высохло, как твое, Мунна. Я думаю, что она должна быть счастливой, пока может. Даже если только на миг.

— Люси, я бы сделал ее счастливой навсегда, если бы это было в моей власти. Но на пути стоит слишком многое.

— Что? — Люси посмотрела на него с вызовом, она была открытой и уязвимой. Патан не видел такого выражения ни у одной женщины. Несмотря на всю очевидную мягкость, Люси в это мгновение напоминала острие ножа и рубила словом, как рубит нож. — Что стоит на пути ее счастья?

— Крепость, дорогая Люси.

Он уже много дней использовал это более мягкое имя, и ему казалось, что оно ей подходит… Точно так же Люси начала звать его Мунна, маленький брат. Так его семья называла его много лет назад.

— Крепость, построенная, чтобы бороться против неподходящей любви.

— А когда любовь неподходящая?

Солнце отразилось от озера, и по воде словно рассыпали множество бриллиантов. Мужчина и женщина стояли в дальнем конце балкона, две тени на фоне бесконечного неба, отдельно от всех, кроме друг друга. Слышались только крики павлинов вдали, тихое позвякивание далекого колокольчика коровы и лай какой-то невидимой собаки. Их головы склонились так близко, что Патан чувствовал дыхание Люси у своего уха. Он протянул руку к ней, нашел ее ладонь, и сто темные пальцы сжали ее маленькие золотистые пальчики.