Не отрывая от мальчишки взгляда, Симон засунул пистолет сзади за пояс. Жестом пригласив коридорного войти, он не стал закрывать дверь.

— Извините. Я немного устал. Право, в этом нет необходимости.

— Сэр, предлагаю вам на выбор марочные вина и сыры.

Вкатив поднос в номер, коридорный убрал салфетку, открывая тарелочки с несколькими сортами твердых и мягких сыров, копченой колбасой и фруктами, а также две бутылки красного вина, которое при ближайшем рассмотрении оказалось весьма приличным. У Симона мелькнула мысль, что, разобрав вещи, не помешает выпить бокал; по крайней мере, это поможет уснуть.

— Позвольте откупорить вино.

Мальчишка улыбнулся, гордясь тем, что гость понимает его английский.

— Не стоит беспокоиться. Сначала я должен выполнить кое-какую работу; я сам займусь этим.

Сунув коридорному в руку пару евро, Симон проводил его к открытой двери.

Именно тут это и произошло. Дверь захлопнулась. Ставни с грохотом закрылись. Шторы скользнули вниз. Комната в одно мгновение потонула в темноте. Ругая свои глаза, Симон огляделся по сторонам, пытаясь привыкнуть к недостаточной освещенности. Пригнувшись, он отскочил вбок, прочь от того места, где в последний раз видел коридорного. Не уловив, вошел ли в номер кто-нибудь еще, Симон затаил дыхание, напрягая органы чувств. Сколько здесь человек? Он прислушался: никакого движения. Его зрачки медленно расширились, один за другим начали появляться неясные образы: стол для совещаний, диван… В противоположном конце номера, у письменного стола, через ставни пробивалась полоска света. Скрытый в тени, коридорный смотрел на Симона так, словно помещение было залито светом двухсотваттных ламп. Мальчишке было прекрасно известно, где именно находится Симон, однако он стоял не шелохнувшись.

Тянулись секунды, длинные, словно часы. Никто не произносил ни слова. Теперь Симон различал уже не только смутные силуэты; освоившись в полумраке, он уже мог спокойно передвигаться, видел лицо мальчишки. И вдруг — игра света и тени — оно превратилось в лицо Финстера.

Сработал рефлекс. Симон выстрелил дважды, разряжая пистолет. Обе пули поразили Финстера в левый глаз.

Симон отступил от дивана. Финстер истекал кровью, в этом не было сомнения. Кровь, смешанная с мозговым веществом, струилась по его лицу крупными алыми слезинками. И, тем не менее, он продолжал стоять на ногах. Больше того, даже не шелохнулся.

Затем небрежным движением Финстер поднял руку… и нащупал глазницу. Указательным и большим пальцами он вытащил из раны сначала одну, затем и другую пулю. Там, где когда-то был глаз, смотревший на Симона, теперь не осталось ничего, кроме разорванной плоти и расщепленной кости. Зияющее отверстие быстро наполнилось кровью. Из красной массы выделилась мутная жидкость; скрывающийся в ней зрачок до сих пор реагировал на свет. Несомненно, обе пули попали в головной мозг, но Финстер по-прежнему как ни в чем не бывало держался прямо.

На глазах пораженного Симона раненый положил на край стола две девятимиллиметровые пули и пододвинул их к нему.

— Пожалуйста, — вежливо промолвил Финстер, — оставьте их себе.

Помещение наполнилось тихим гулом. Этот тошнотворный, мокрый звук трущихся друг о друга кусков живых тканей доносился откуда-то изнутри Финстера. Это был его глаз — он заживлялся сам собой, а Финстер вел себя так, словно речь шла о чем-то обыденном — о волосах, отрастающих на бритой наголо голове, о новом хвосте, который вытягивается у ящерицы вместо отвалившегося.

И вдруг глаз уже оказался здоровым. Финстер устремил на Симона взгляд двух глаз, немигающий, внушающий ужас.

— Ну, Симон, как тебе нравятся эти трюки?

Разряженный пистолет вылетел у Симона из руки, вырванный какой-то невидимой силой. Она была повсюду, заполняя всю комнату. Симон чувствовал ее, нарастающую, разливающуюся по всему его телу электрическим зарядом высокого напряжения. Он в отчаянии оглянулся вокруг, ища свою сумку, большую синюю, ту, которая была наполнена крестами. Надо было сначала разобрать вещи…

— Совершенно правильно. Надо было сначала разобрать вещи, — словно прочтя его мысли, сказал Финстер. — А ты расслабился, начал клевать носом.

— Ты не получишь мою…

— Душу? — со смехом оборвал его Финстер. — Но она уже принадлежит мне, Симон. Ты давным-давно ее потерял. Все эти человечишки в белых воротничках с Библиями не смеют даже мечтать о том, чтобы дать отпущение грехов такому человеку, как ты. — Он поднял палец, словно собираясь поделиться с Симоном чем-то очень важным. — Симон, в знак чистой дружбы даю одну маленькую подсказку, в своем роде секрет ремесла: для того чтобы получить прощение, необходимо раскаяться… Но я отклоняюсь от главного; я здесь не за этим. Твоя душа меня нисколько не интересует. Мое царство и так переполнено жалкими человеческими душонками. Я собираюсь вернуться туда, откуда ушел. Я возвращаюсь домой.

Симон набросился на Финстера, обрушившись на него всем своим весом, нанося удар за ударом в лицо, в корпус. Финстер отвернулся, а когда снова посмотрел на Симона, то уже был пожилым мужчиной, одетым в лохмотья, с руками, связанными окровавленными путами. Его лицо покрывали страшные белые шрамы, некоторые только-только успели затянуться. Симон резко оборвал град ударов и в ужасе отшатнулся от старика. Судорожно глотнул воздух, словно пораженный в грудь могучим кулаком.

— Симон, я умолял тебя о прощении. Я сам не знаю, что на меня нашло; рассудок покинул меня, когда я напал на мать. Однако она меня простила, почему же не можешь простить меня ты? Почему сын не может простить отца?

Сжав кулаки, Симон обрушил на старика дождь ударов.

— Ты изнасиловал мою мать, ты лишил ее жизни. Ты оставил меня одного! — Он продолжал избивать старика, и тот начал оседать на пол. — Ты — лишь страшный сон, жуткий кошмар!

И вдруг без какого-либо предупреждения старик, которого Симон молотил кулаками, исчез. А там, где он был, возникла черноволосая женщина в простом черном платье, со страшными шрамами, покрывающими алебастрово-белую кожу. Женщина отпрянула от Симона, беспомощно отшатнулась назад, тщетно пытаясь защититься от ударов.

— Сынок, пожалуйста… — взмолилась она.

По спине Симона пробежала леденящая дрожь: он осознал, что ударил собственную мать, жестоко поверг ее изувеченное тело на пол.

— Симон, твое сердце заледенело. Присоединяйся к нам, и мы снова объединимся в одну семью. — Подобрав с пола упавший пистолет, она протянула его Симону. — Я совсем рядом, сын мой. Иди ко мне… — На ладони левой руки лежал одинокий сверкающий патрон.

Симон обессилено опустился на колени, не отрывая взгляда от матери, державшей пистолет. Он почувствовал, как рассудок ускользает от него. Его собственная мать, учившая его быть сильным, говорит, что пора остановиться, сложить руки, последовать ее примеру и лишить себя жизни. Симон был в смятении. Но затем он поднял взгляд, посмотрел матери прямо в глаза, после чего вырвал пистолет из ее бледной руки. Его наполненные слезами глаза сверкнули ненавистью.