– Что такое история? Это все, что случилось до нынешнего момента. А в более широком смысле – просто любая последовательность связанных событий, произошедшая или предстоящая, реальная или вымышленная – неважно. Понятно, почему исторической историей занимается человечество – в политических, экономических, идеологических целях и для сохранения преемственности культуры. Отчего ей интересуются отдельные люди, в частном порядке? Оттого, что нам порой бывает любопытно, что на нас повлияло. А зачем люди занимаются написанием историй вымышленных, фантастических? Ответ идеально симметричен – мы хотим с их помощью на что-то повлиять. Мир, в котором мы живем, можно описать при помощи невероятного количества эпитетов. Многие из них спорны, очень многие – субъективны, но что о нем можно сказать точно – так это то, что он удивителен. Как может не быть удивительным мир, где что-то столь бестелесное и эфемерное, как слова, способно кардинально изменить все материальное? Так же бесспорно и утверждение о том, что мир невероятно сложен. То, как сейчас выглядит и функционирует его покоренная человеком часть – это, кажется, кто-то называет ноосферой – подробно описать не представляется возможным. Мы зашли слишком далеко, чтобы полностью понимать все, что происходит с нами и вокруг нас, чрезвычайно усложнили устройство одного невероятного маленького кусочка плавающей в вакууме материи – до такой степени, что это пугает. Перспектива встречи с последствиями этих внутренних перемен пугает больше всего того, что может разрушить нас извне. А энтропия все растет; и кто знает, когда структура мира станет слишком сложной, чтобы поддерживать его существование продолжало быть физически возможно. Что, если мы достигнем точки, в которой ветви гиперболы все же соприкасаются с осями координат; в которой убывающая геометрическая прогрессия все же достигает ноля? Мне кажется, это и есть линия терминатора, конец света в чистом, незамутненном виде. И чем больше замечаешь эту сложность во всем, чем чаще сталкиваешься с ней, чем сильнее она мешает тебе жить достойно и счастливо, в разных своих формах разрушая все, что ты пытаешься создать, тем сильнее ненавидишь историческую историю – историю людей, которые десятки тысяч лет делали все для усложнения этой системы. И тем глубже погружаешься в истории вымышленные, истории собственного сочинения, в которых жизнь описана такой, какой она должна быть, могла бы быть… Еще может быть? Кто скажет, спасение в незнании ответа на этот вопрос – или проклятие? Возможно, если бы мы точно знали, что наши мечты еще имеют право жить в сердцах, еще могут исполниться, то мы бы отбросили все сомнения и просто шли к ним дальше – пробуя все подряд, плутая, меняя себя, но не впадая в отчаяние. Дай человеку одну лишь надежду и больше ничего – и он умрет от жажды, но не несчастным, даже в последний миг жизни надеясь хоть на каплю воды. А если все же “нет” – но “нет” совершенно, абсолютно и окончательно, “нет”-полный-ноль, “нет”-приговор, “нет”-чтобы-в-последнюю-секунду-не-дрогнуть… Узнав о несбыточности своих чаяний, мы бы могли с облегчением вонзить клинок в горло душащих нас химер иллюзий и ложных надежд, освободиться от гнета этой ноши мертворожденных мечтаний и, ничем более не удерживаемые там, где нам невыносимо плохо – шагнуть навстречу разгадке величайшей тайны. Отбери у человека всякую надежду – и он не будет мучаться в ожидании смерти в боли и бесчестии, и сможет хотя бы что-то выбрать сам. Но возможно ли узнать этот ответ? Если наши мечты лежат в поле материального, не связанного с людьми – нет. Ведь мы уже признали, что мир устроен слишком сложно, чтобы предсказания были возможны. А что, если ответ этот может дать нам другой человек, если наша мечта – не что иное, как мечта об этом человеке? На первый взгляд может показаться, что в таком случае все проще, и нам достаточно лишь попросить этого ответа достаточно сильно и искренне. Но можем ли мы быть уверены в тех своих желаниях, намерениях, чувствах и мыслях, что еще не родились, не вернулись к жизни, не развились – неважно? И мы снова упираемся в чрезвычайную сложность мира и человека, которая не позволяет нам сказать что-то определенное о своих будущих решениях. И в этом одна из величайших трагедий жизни. Один французский мыслитель семнадцатого века сказал, что жизнь – это трагедия для того, кто чувствует, и комедия для того, кто мыслит. Другой француз полвека спустя написал, что мыслить – значит страдать. Еще полвека спустя немецкий демагог, ставший впоследствии кумиром миллионов позеров-нытиков, заявил, что даже просто жить – это уже страдать. Еще полвека – и венгерский композитор написал песню, которая вызвала крупнейшую на тот момент волну самоубийств. Еще полвека – и американский музыкант написал потрясающий в своей жуткой пронзительности гимн бесконечной усталости от жизни. Миллионы жизней были спасены только тем обстоятельством, что его группа не получила практически никакой известности. Еще полвека – и поэт-космополит издаст сборник, который назовут “Колыбельные для мертвецов” и запретят на какой-нибудь экстренной международной конвенции – если повезет, прежде, чем ряды слов нанесут миру непоправимый ущерб. Страдания и боль словно растут в человеческом воображении от века к веку, заполняя то, что прежде было занято простыми и понятными вещами. Страдания разнообразны, мучительны и зачастую неизбывны. Иногда кажется, что если освободить всю испытываемую людьми боль, которую они держат внутри себя, мир сгорит в одной мгновенной вспышке ужаса перед тем, насколько он чудовищен и жесток к своим обитателям. Некоторые люди считают, что две тысячи лет назад родился человек, который спустя тридцать три года своей жизни умер за грехи всех остальных людей, совершив тем самым наилучший, самый безупречный в своей чистоте поступок в истории мира. Грехи – это плоды страданий. Сколько же понадобилось бы сынов божьих, чтобы проделать то же самое сейчас? Возможно, бог просто недооценил человеческую прыть – или переоценил свои репродуктивные возможности – и, испугавшись того, что создал, ушел куда-то еще. А может его и вовсе не было, и этот кошмар появился из ниоткуда, зародился посреди бесконечной ледяной пустоты и тишины, чтобы через мириады лет исчезнуть, так и не изменив ничего в породившей его пустоте, мертвой и совершенно равнодушной к чему бы то ни было. Но и в этом мраке есть место вспышкам, искрам, огням и лучам. Иногда человеку удается ухватиться за что-то, остановить падение в бездну и удивиться тому, как красиво звездное небо у него над головой, как сложны и прекрасны снежинки, как приятно пахнет вечерний морозный воздух, и как вообще все вокруг может замечательно ощущаться, чувствоваться. Иногда быть человеком – здорово. Иногда от “здорово” остается только память. Иногда оно живет только в мечтах.

Закончив на этом, дух снова вернулся в неподвижное тело Питера. Я все так же лежал и думал, что слова – это слова, и прежде них идут мотивы, что движут теми, кто эти слова произносит. Таким был создан мир, и таким мне его вручили на хранение.

Сон накатывал на меня все сильнее, и сил привести историю к промежуточной развязке уже не оставалось. Веки медленно смыкались, и эта повесть прерывалась. Оставалась висеть в пространстве в этот застывший момент времени, и ее продолжение тоже оставалось висеть до востребования, если подобное случится.

Прежде чем погрузился в летаргию, я еще успел улыбнуться, увидев в узоре звезд на небе знакомый образ.