…А потом веревка перестала разматываться, и человек прекратил свой короткий полет – резко, страшно и бесповоротно. У многих из солдат дернулись лица, староста позеленел, артиллерист отвернулся и уставился на пролетающую в небе стаю птиц. Офицер глянул вниз, удовлетворенно хмыкнул и, достав из ножен шпагу, резким ударом перерубил натянувшуюся под грузом тела веревку. Через пару секунд снизу раздался короткий всплеск воды, и затем все стало тихо.

В некотором отдалении от места событий стоял и тихонько посмеивался в кулак лысый толстячок во фраке.

Впрочем, через несколько минут после казни с ним случилась неприятность: когда он уже шел прочь от сцены, на которой развернулась очередная спланированная им трагедия, откуда-то сверху на него со скоростью молнии обрушился серебристый росчерк чего-то вроде пера. Или авторучки. Дьявол завалился на бок и выронил из рук пухлый кожаный портфель, которого до этого момента при нем, кажется, не было.

Из портфеля вырвалась вспышка света и устремилась на восток – туда, где ее прежнего владельца ждало… Искупление? Повторение? Воскрешение? Или, чем черт не шутит, даже все сразу.

Это было ужасно: на все про все – всего пять часов, меня клонит в сон, вокруг – сплошной салон поезда, движущегося из одного промежуточного места в другое, а рядом сидит и заглядывает в мои записи человек, которого еще полдня назад не существовало. Словно этого мало, сквозь пелену творимых на ходу событий пробивалось что-то угрожающе реальное. Угрожающее проблемами там, где я не мог ткать сюжет, будто гобелен; там, где я был никем. Иногда эта реальность принимала форму знакомых голосов, даже слабое эхо которых доносило высшей степени беспокойство и тревогу их обладателей. Впереди было слишком много всего, чтобы я мог успеть описать до того, как эти события произойдут. Поэтому на меня поочередно накатывали то паника, то бессилие.

Питер оказался разговорчивым малым, и мне пришлось довольно долго отвечать на его вопросы, касающиеся того или иного аспекта бытия, по поводу которого ему срочно понадобились объяснения от высшей инстанции. Я пытался несколько раз намекнуть, что с его стороны несколько самонадеянно отрывать бога от работы, но этот человек умело делал вид, будто не понимает намеков. Его интересовало все – смысл жизни, будущее, посмертие, вопросы морали и, конечно же, его собственные личные интересы. Я сумел слегка умерить его пыл, только прямо заявив, что он перепутал меня со справочной конторой.

Ох, нужно было поспешить, иначе все это грозило затянуться, оборваться в начале и вообще превратиться из повести в роман. Поэтому я позволил себе промотать время немного вперед – к моменту, когда мы с Питером сошли с поезда (он так задумался о чем-то, что чуть не врезался в скиновского вида парня в черной кожанке и темных очках) и двинулись сквозь укутанный снегом огромный город куда-то вперед, даже мне неведомо куда. Питер, кажется, вполне привык к моему обществу и, что самое приятное, перестал задавать свои ужасные вопросы. Мне было ужасно жаль, что ему придется скоро умереть, но пока что он шагал рядом, глядел по сторонам и впитывал в себя окружающее пространство с его людьми, звуками, светом и атмосферой. Я же искал среди всего этого то, что должно стать частью сегодняшней истории. И через какое-то время я нашел первое такое место, на одной из широких улиц, зажатых в тиски высоких домов с колоннами и барельефами.

Это была закрытая терраса, прилегающая к кафе “Центральное”. Как я и рассчитывал, Питер сразу оживился.

– Я помню это место. Много лет назад, на Новый Год, я заходил сюда с бабушкой, а потом мы ходили на каток – он тоже тут недалеко… Я даже помню, что я ел! Молочные эклеры с апельсиновым соком…

Питер выглядел ошарашенным. Он явно не ожидал от своей памяти чего-то в этом роде. Я усмехнулся и предложил зайти внутрь. Мы остановились у длинной стойки напротив окна, и я собрался к прилавку.

– Тебе, я так понимаю, эклеры с соком?

Питер задумчиво кивнул, все еще пребывая в легком шоке от неожиданно объявившихся детских “воспоминаний”. Я взял себе бутерброды и кружку светлого пива, ему – эклеры и сок.

Мы сидели за стойкой и ели, наблюдая в окне, как люди проходят мимо – быстро и медленно, поодиночке, парочками или в компаниях, веселые и не очень, праздничные и будничные. Иногда кто-то заходил в кафе, впуская вместе с собой клубы морозного воздуха. Люди смеялись, болтали, перешептывались и переглядывались, касались друг друга и встречались глазами. Продавщицы и бармен носились вдоль прилавка, и на нем то и дело появлялась еда, слышен был непрестанный звон монет, бокалов и стаканов, а из колонок под потолком то тихо играл какой-то лаунж, то вдруг раздавалось классическое “джингл-белз”, которое так же внезапно сменяли Wham! со своим “Прошлым Рождеством”. Есть в календарном году такие дни, когда все вокруг подчинено одной идее, которая сквозит во всем вокруг. Конец декабря – как раз такое время. На улице собака погналась за кошкой, погоня продолжалась секунд десять, прежде чем кошка успешно скрылась в какой-то щели в стене дома, оставив преследователя в недоумении вилять хвостом. Мы с Питером отметили счастливое спасение кошки двумя кружками пива, а затем встали из-за стойки и вышли наружу.

Разумеется, вдохновленному иллюзорными воспоминаниями Питеру захотелось покататься на катке. Пока он натягивал коньки, выходил на лед и неумело нарезал круги, то и дело теряя равновесие, я сидел у бортика, пил из своей зеленой бутыли и печатал дальше, стараясь превратить линии историй в один красивый узор. Пока что у меня не получалось. Кто придумал глупости о том, что бог всемогущ?

Через некоторое время ко мне подошел один мой хороший знакомый. Закатив глаза при виде его топорщащегося на спине пальто, я отложил ноутбук в сторону. Михаил сел рядом у принялся следить взглядом за рассекающим по льду Питером. Наконец он созрел для того, чтобы задать вопрос.

– А это точно необходимо?

– Да, другого способа нет. Ты не представляешь, как мне самому тяжело это делать, но – я повторюсь – другого способа нет.

– Какой это уже раз?

– Четырнадцатый.

– А сколько еще у него впереди?

– Я не знаю. Это будет продолжаться до тех пор, пока я не замечу изменений. Но даже потом ему придется продолжать – пока пути назад не останется, и грех не будет искуплен.

– Это жестоко – каждый раз заставлять человека поверить, затем потерять веру и умереть без нее, в полном отчаянии и одиночестве.

– Он не одинок. Я всегда наблюдаю за ним, и каждый раз – словно вместе с ним умираю. Но я не жесток, иначе выбрал бы короткий и простой путь, который бы, однако, привел его и всех их в куда более прискорбное положение.

– Я знаю. Просто мне больно смотреть за тем, как ты убиваешь себя в попытке спасти то, к созданию чего не был причастен.