Все эти души мертвых городов говорили в ту ночь на горе с душою моего города и утешали ее, и вот она уже не бормотала больше о войне, и безумный взгляд обрел осмысленность; она спрятала лицо в ладонях и какое-то время тихо плакала. А затем поднялась и, опустив голову и опираясь на Илион и Карфаген, медленным шагом сокрушенно побрела на восток; а за нею клубилась пыль ее улиц, призрачная пыль, которая не превращалась в грязь под проливным дождем. Вот так души городов увели ее прочь, и со временем все они исчезли со склона горы, и древние голоса стихли вдалеке.

С тех самых пор я больше не видел свой родной город живым, но однажды повстречался мне некий путник и рассказал, будто где-то посреди бескрайней пустыни собрались вместе души всех мертвых городов. Поведал он, будто заплутал однажды среди безводных песков и всю ночь напролет слышал их голоса.

Но возразил я:

– И мне однажды довелось остаться в пустыне без воды, и слышал я, как говорит со мною какой-то город, но не знал, в самом ли деле происходит это или нет, ибо в тот день наслушался я многих ужасов, и отнюдь не все они были правдой.

И ответил черноволосый незнакомец:

– Я верю, что это правда, хотя куда ушла душа города, не ведаю. Знаю лишь, что к утру я совсем ослабел от голода и холода, и нашел меня какой-то пастух и принес сюда; а когда снова оказался я в Андельшпруце, город был мертв – таким увидел его и ты.

Раз приснилось мне, будто совершил я нечто ужасное, так что было отказано мне в погребении как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.

Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем пришли мои друзья, и убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли длинные и тонкие восковые свечи, и унесли меня прочь.

Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья мои крадучись пробирались по сумрачным улицам мимо убогих лачуг – и вот пришли к реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а на смерть между илистых берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому что душа моя по-прежнему держалась за бренные кости, ведь ад от нее отрекся, а в христианском погребении мне было отказано.

Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили, и неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях позабытого хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в яму и швырнули свечи в воду. Когда же вода загасила слепящее пламя, бледные маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное величие трагедии померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи крадучись скрылись в сумерках.

Кошмарный ил

Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал я наедине с напрочь позабытым хламом, с пла́вником, что волны не пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и с мерзкими искусственными кирпичами, которые и не камень, и не земля. Никаких чувств во мне не осталось, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос, и увидел я нежилые дома, что столпились на берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы тюков, но не души человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать, но не смог, потому что был мертв. Тогда я впервые понял, что на протяжении многих лет это скопище нежилых домов тоже хотело расплакаться, но, как все мертвецы, они были немы. И еще я понял, что для позабытого плавучего хлама и мусора все еще могло закончиться хорошо, если бы обломки зарыдали, но они были слепы и безжизненны. Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я понял, что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам, но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.

Наконец прилив сделал то, чего не пожелала сделать река: прилив нахлынул и накрыл меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и возрадовалась, и уверовала, что это – Морское Погребение. Но с отливом вода снова отступила и оставила меня наедине с бездушным илом среди позабытого хлама, волной выброшенного на берег, на виду у нежилых домов, и все мы понимали, что мертвы.

В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых отступилось море, открылись темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные и забитые. И вот наконец вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых костей, коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались промеж себя. Обратно они так и не вернулись. Когда я понял, что ненавистен даже крысам, я снова попытался разрыдаться.

И опять нахлынул прилив, и затопил гнусную грязь, и скрыл нежилые дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.

На протяжении многих лет прилив накатывал и снова отступал. А потом меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне пристойное погребение. Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они откопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.

Шли годы; снова и снова кости мои бывали преданы земле, но всегда на похоронах тайно присутствовал один из этих страшных людей, которые, едва сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.

А потом наступил день, когда умер последний из тех, что встарь поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его летела над рекой на закате.

И снова во мне пробудилась надежда.

Спустя несколько недель меня опять обнаружили, и опять забрали из этого неспокойного места и погребли глубоко в освященной земле, где душа моя уповала обрести покой.

И почти тотчас же явились люди в плащах и со свечами, чтобы вернуть меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый мусор насмехался надо мною в глухоте сердца своего, видя, как меня несут назад, потому что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал себя обойденным. А надо помнить, что рыдать я не мог.

Годы чередой уносились к морю, туда, куда уплывают темные барки, и бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я по-прежнему лежал там, лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.

Однажды в южном море поднялся великий шторм, и докатил до самого Лондона, и пронесся по реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм оказался могущественнее мешкотного прилива и огромными прыжками промчался по равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных судов, кои ветер швырял вверх и вниз. Шторм извлек мои кости из их мерзкого пристанища, и понадеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А когда вода спа́ла, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился домой. А кости мои разметал он по бессчетным островам и побережьям благословенных заморских земель. И ненадолго, покуда кости оставались вдали друг от друга, душа моя почти обрела свободу.