– В сей пустыне рыщет Саладин со всеми своими язычниками, а я – Ричард Львиное Сердце![12]

Спустя какое-то время второй мальчуган попросил:

– А теперь чур я убью Саладина!

И Благдаросс возликовал в деревянном сердце своем, предвкушая битву, и молвил про себя: «Я все еще Благдаросс!»

Впервые я увидел город Андельшпруц ясным весенним днем. Солнце сияло во все небо, я шел через поля и все утро твердил себе: «В блеске солнечных лучей впервые откроется взору моему прекрасный покоренный город, о славе которого так часто грезил я наяву».

Внезапно над полями воздвиглись его крепостные стены и башни, а за ними – колокольни. Я вошел в ворота, и при виде домов и улиц великое разочарование постигло меня. Ибо каждому городу присущ свой, особый дух и свой, особый настрой, по которым гость сразу же отличит один город от другого. Есть города, исполненные счастья, и города, исполненные наслаждения, и города, исполненные уныния. Есть города, обращающие лик свой к небесам и обращающие лик свой к земле; одни словно бы смотрят в прошлое, а другие – в будущее; одни уделят вам внимание, другие лишь скользнут по вам взглядом, третьи просто не заметят. Одни питают любовь к соседним городам, другие милы равнинам и пустошам; одни открыты всем ветрам, другие драпируются в пурпурные плащи или в бурые, а третьи облачены в белое. Одни рассказывают древнюю повесть о своем детстве, другие скрытничают; одни города поют, другие бормочут; есть такие, что гневаются, а у иных разбито сердце; и каждый город привечает Время на свой лад.

Прежде говорил я: «Я увижу надменный град Андельшпруц во всей красе его». И еще: «Увижу я, как завоеванный город оплакивает свою свободу».

Я говорил: «Андельшпруц споет мне» и «Город не выдаст своих тайн»; «Андельшпруц облачится в парадные одежды» и «Красавица-крепость явится во всем великолепии наготы своей».

Но окна городских домов безучастно глядели на равнину, точно глаза мертвого безумца. Каждый час с колоколен раздавался нестройный и резкий перезвон, одни колокола звонили не в такт, а другие треснули; мох не затянул голых крыш. Вечером на улицах не слыхать было отрадного гула. Когда в домах зажгли огни, таинственные струйки света не растеклись в сумерках; просто-напросто видно было, что внутри горят лампы; не ощущалось в городе Андельшпруц никакого особого духа или настроя, присущего ему и только ему. Когда же наступила ночь и опустились жалюзи, я осознал то, что не приходило мне в голову днем. Я понял, что город Андельшпруц мертв.

И обратился я к светловолосому горожанину, что сидел в кафе и потягивал пиво, и спросил его:

– Почему город Андельшпруц мертв, почему душа покинула его?

– У городов не бывает души и нет жизни в кирпичах, – ответил он.

И сказал я:

– Очень верно подмечено, сударь.

И задал я тот же вопрос другому встречному горожанину, и он ответил мне то же самое, и я поблагодарил его за любезность. Но вот увидел я человека хрупкого и черноволосого: слезы проложили глубокие борозды на щеках его. И спросил я его:

– Почему Андельшпруц мертв и куда девалась его душа?

И отвечал он:

– Слишком долго жила надеждой душа Андельшпруца. Вот уже тридцать лет она еженощно простирала руки к земле Акле – к матери-Акле, у которой исхитили город. Каждую ночь надеялась она и вздыхала, и простирала руки к матери-Акле. Раз в год в полночь, в канун страшной даты, Акла посылала своих лазутчиков возложить венок к стенам Андельшпруца. Это все, что она могла. В такую ночь, раз в год, я всегда рыдал, ибо настрой города, меня вскормившего, передавался и мне: а город плакал навзрыд. Каждую ночь, когда все прочие города спали, мрачные раздумья одолевали Андельшпруц и теплилась надежда; тридцати венкам суждено было сгнить под стенами города, а воинства Аклы так и не пришли.

Душа Андельшпруца

Долго жила надеждой душа Андельшпруца, но в ночь, когда преданные лазутчики принесли ей тридцатый венок, она внезапно обезумела. На всех колокольнях оглушительно забренчали и залязгали колокола, лошади на улицах понесли, завыли собаки, равнодушные завоеватели проснулись, перевернулись на другой бок и снова захрапели как ни в чем не бывало; а я смутно различил в темноте, как серая, призрачная тень Андельшпруца поднялась, и украсила волосы иллюзорными соборами, и зашагала прочь от своего города. Та громадная призрачная тень была душой Андельшпруца: невнятно бормоча, удалилась она в горы, и я последовал туда за нею – ибо разве она не вскормила меня и не выпестовала? Да, я отправился в горы один и три дня подряд провел в туманной глухомани, и спал, завернувшись в плащ. Еды у меня не было, а пил я воду горных рек, и только. Днем ничто живое не приближалось ко мне, и тишину нарушал лишь шум ветра да рев горных потоков. Но три ночи подряд слышал я повсюду вокруг на горе звуки большого города: я видел, как на вершинах вспыхивают и гаснут огни высоких кафедральных окон, а порою мерцал фонарь городского дозора. А еще я различал исполинские очертания души Андельшпруца: она сидела там в убранстве из своих призрачных соборов, и говорила сама с собою, и неотрывно глядела в никуда безумным взором, и рассказывала о древних войнах. Сбивчивая ее речь в течение тех трех ночей на горе звучала то грохотом уличного транспорта, то лязганьем церковных колоколов, то гудом охотничьих рогов, но чаще всего то был голос гневливой войны; однако все это казалось бессвязной невнятицей, ведь душа города совершенно обезумела.

На третью ночь до самого утра зарядил проливной дождь, но я не уходил – я приглядывал за душою моего родного города. А она все сидела там, отрешенно глядя прямо перед собою, и бредила в исступлении; но теперь голос ее помягчел, в нем зазвучали перезвоны и случайные обрывки песни. Минула полночь, дождь все лил и лил, но безлюдная глухомань полнилась бормотанием бедного обезумевшего города. Полночь минула – и потекли те хладные предрассветные часы, когда умирают недужные.

Внезапно я заметил, что в пелене дождя задвигались исполинские силуэты, и услышал голоса, которые не принадлежали ни моему городу, ни любому другому, мне известному. И вот различил я, пусть и смутно, души целого сонма городов, и все они склонились над Андельшпруцем и успокаивали его: той ночью горные ущелья ревели голосами городов, которые вот уже много веков назад как исчезли с лица земли. Ибо явилась туда душа Камелота, давным-давно покинувшая долину Аска[13], был там и Илион в кольце башен, по сей день проклинающий прекрасные черты погубительницы Елены; видел я там и Вавилон, и Персеполис, и бородатый лик быколобой Ниневии[14], и Афины оплакивали своих бессмертных богов.