Не постарел ни на день. Даже его костюм-тройка из темно-серого твида, кажется, был тем же самым, что и в тот раз, когда меня пятилетнюю привезли к нему в клинику с подозрением на свинку. Я не из тех, кто бежит к врачу из-за малейшего чиха. Нас воспитывали в убеждении, что болезнь – это слабость, которой нельзя потакать. Детские простуды считались легким недомоганием, а всякие жалобы на плохое самочувствие неизменно рассматривались как притворство. Вот почему я так мало общаюсь с доктором Элдриджем. Однако его присутствие вселяет уверенность. Я ни капельки не сомневаюсь, что, если скажу ему о своих мыслях о самоубийстве, он только подожмет губы и неодобрительно поцокает языком.

Он подошел к окну.

– Давайте-ка впустим немного света, – сказал он и раздвинул шторы.

Я удивилась, что на улице так светло. Я потеряла всякий счет времени.

Он присел на краешек кровати.

– Ваш отец говорит, что вам нездоровится.

Я притворилась, что не понимаю, о чем он говорит.

– Это просто усталость. Обычные женские недомогания. У меня всегда так, каждый месяц.

Доктор Элдридж лишь тихо фыркнул. Если я думала смутить его упоминанием о ежемесячных женских недомоганиях, то я просчиталась.

– В любом случае, раз уж я здесь, то давайте я вас посмотрю. Мы же должны убедиться, что все в порядке, да?

Он положил пальцы мне на запястье. На то самое место, по которому я никогда не решусь полоснуть бритвой. Он достал из кармана часы и дождался, когда секундная стрелка дойдет до двенадцати. Мне было приятно ощущать легкое прикосновение его пальцев. Я с трудом подавила желание накрыть его руку ладонью. Секунд через тридцать он отпустил мою руку и молча кивнул своим мыслям. Потом достал из большой кожаной сумки какой-то прибор с широкой брезентовой лентой, какими-то трубками и коробочкой с круглой шкалой. Сказал, что сейчас мы измерим давление. Затем обернул мою руку брезентовой лентой, закрепил ее на липучке и принялся накачивать воздух, сжимая и разжимая резиновый шарик на конце одной трубки. Лента надулась, плотно сжав руку.

– Будет немного давить, но вы уж потерпите, – пробормотал доктор Элдридж. Пока лента сдувалась, он безучастно смотрел на измерительную шкалу. Затем снял с меня ленту, убрал прибор в сумку, достал стетоскоп и попросил меня расстегнуть на груди ночную рубашку. У меня из-под кожи торчали ребра. Доктор вставил стетоскоп в уши и прижал к моей груди металлическую головку. Она была очень холодной. Его лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего. Я видела сетку лопнувших сосудов у него на щеках. Ощущала на коже тепло его дыхания. От него пахло крепким табаком и карболовым мылом. Его лицо оставалось таким безмятежным, словно он слушал концерт Шопена. Моя рука так и лежала на одеяле ладонью вверх. Я повернула ее и легонько коснулась кончиками пальцев плотной брючной ткани у него на бедре. Он попросил меня сделать глубокий вдох. А потом, будто очнувшись от дремы, резко выпрямился и подался назад.

– Хорошие новости: вы еще живы, – объявил он.

Я издала сдавленный звук, который, наверное, был похож на смешок.

– Можно мне послушать? – спросила я.

Он чуть склонил голову набок и поднял брови, но все же снял стетоскоп с шеи и вручил его мне. Как только я вставила его в уши, все доносившиеся с улицы звуки затихли. Доктор Элдридж снова прижал металлическую головку к моей груди. Я накрыла его руку ладонью и услышала, как стучит мое сердце. Оно билось как ни в чем не бывало. Я затаила дыхание и слушала его ровный, убаюкивающий стук. Я так любила его, свое бедное сердце. Оно все-таки билось, оно выполняло свою работу, несмотря на никчемность своей хозяйки. Оно не заслуживало такой доли. Ему нужен кто-то получше, чем я.

Доктор Элдридж за мной наблюдал. Наверное, только совсем маленькие детишки просят его дать «послушать в трубочку». Я вернула ему стетоскоп. Не знаю, почувствовал он или нет, что за эти секунды между нами что-то произошло. Это моя всегдашняя проблема. Почему-то мне кажется, что другие должны чувствовать то же, что чувствую я. Но у меня никогда не получалось понять, точно ли они что-то чувствуют. Хотя с доктором Элдриджем все было ясно. Для него это обычная рутина. Он проводит привычные процедуры, которые проводил уже тысячи раз. Он убрал стетоскоп в сумку, но остался сидеть.

– Теперь что касается вашей усталости, – сказал он, причем произнес слово «усталость» чуть ли не по слогам, словно это было иностранное слово, которое он никогда раньше не слышал. – Расскажите о ней поподробнее.

Я не стала ему говорить, что, когда просыпаюсь с утра (или днем, или вечером, или когда бы то ни было), одеяло кажется таким тяжелым, что у меня просто нет сил его сбросить. Я не стала ему говорить, что вся моя жизнь лишена цели и смысла и вряд ли что-то изменится в будущем. У меня нет никаких перспектив. Я не стала ему говорить, что, когда я представляю (с трудом), как приятно мне было бы в последний раз ощутить кожей солнечное тепло, при одной только мысли о том, чтобы выйти на улицу, меня сразу же одолевает невыносимая слабость.

Я сказала, что все не так страшно. Просто я глупая и к тому же ленивая. Со мной все в порядке. Уже через пару дней я буду свеженькая, как огурчик (я действительно употребила этот идиотский фразеологизм). Я извинилась за беспокойство. Мне очень жаль, что ему пришлось ехать ко мне, бросив другие дела. Доктор Элдридж уверил меня, что я не причинила ему никакого беспокойства. Он смотрел на меня доброжелательно и спокойно. Мне хотелось, чтобы он сказал, что я говорю ерунду. Мне хотелось, чтобы он сказал, что я серьезно больна и поэтому нуждаюсь в длительном и непрерывном лечении. Доктор Бретуэйт сразу распознал бы обман. Но доктор Элдридж не распознал. Он поджал губы и медленно кивнул. Потом подхватил свою сумку и поднялся на ноги.

– Старайтесь больше двигаться, – сказал он. – Ходите гулять. Мы все временами испытываем усталость. Но не следует целыми днями валяться в постели. И вам надо есть. Вы очень худая.

С тем он и ушел. Мне хотелось, чтобы он остался. Я разрыдалась, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. Ребекка прошипела мне на ухо, что я жалкая курица. Теперь уже поздно лить слезы. Меня никто не услышит.

Я представила, как тревожится папа. Сидит внизу как на иголках, ждет заключения врача. Доктор Элдридж скажет ему,