прочной бричкинской древесины. Страховка, полученная Парфеном, покрыла полностью убытки, причиненные пожаром, и даже принесла некий прибыток: на остатки денежных средств купили бычка, оплодотворившего в ту же зиму десяток чужих коров. За каждый припуск было получено натурой по мере ржи да по живой курице…

Рожью всю зиму кормили скот, а куры весной вывели сто тридцать цыплят, — восполняя хозяйственный уровень.

Парфен умер на сто третьем году отроду. За десять годов до смерти Парфен сколотил себе гроб из прочных досок и привесил его к потолку. В гроб были положены сорок два пятака со строгим расчетом посмертного расходования: двумя пятаками закрыть старческие глаза, а сорок пятаков — на сорок просфор при сорокоустных бдениях.

За полчаса до смерти Парфен полез на потолок, чтобы взглянуть, прочен ли по-прежнему гроб, и проверить целость пятаков. К великому горю, тридцать девять пятаков показались ему маломерными, а натуральными только три. Предполагая, что пятаки усохли, как дар, неприемлемый господом богом, Парфен спустился с потолка и, рассказав обо всем старухе-жене, умер без покаяния. Три дня все семейство пребывало в посте и молитве, дабы скорбящая душа Парфена покинула навеки вечные грешные телеса.

Больше других трепетал десятилетний Егор — правнук Парфена: он ждал ниспослания божьей кары, так как прадедовские пятаки были снесены им к лавочнику Митричу на подсолнухи. Взамен пятаков Егор клал в гроб по две копейки, получаемые сдачи с пятаков. С испугу он заболел, однако родные не поведали его тайны…

ЧЕТКАЯ ЛИНИЯ

Непостижима разумению моему душа мужицкая: много тайников и извилин в глубине ее.

П. Анцышкин — мыслитель конца XIX века

На площади трех вокзалов, опутанной паутиной проволок и линиями змеевитых трамвайных путей, стоял мужик, занявший просторное место на одной из платформ, где останавливаются трамваи.

Одна немаловажная причина потревожила мужика, когда еще он только что вышел из жесткого вагона дальнего следования: подошвы его сапог, в прошлом имевшие назначение следовать грунтовыми дорогами, коснувшись асфальта, казалось, потеряли свою прочность. И еще он разглядел: его сапоги, для сдобности намазанные густым слоем дегтя, померкли перед блеском маломерных башмаков, сшитых из хрупкой кожи. В маломерные башмаки были обуты горожане, ожидавшие, как и он, трамвая. Но маломерность башмаков горожан рассеяла его сомнение: сапоги снова показались прочными, и на асфальт он наступил твердой поступью своих подошв.

Мужик степенно разгладил густую, рыжую, слегка посеребренную сединой бороду, представляя ее горожанам на обозрение. Он был заметно обеспокоен тем, что торопившиеся куда-то горожане не уделяют должного внимания ни его бороде, ни его могучему росту и тучному телосложению.

Окинув хитрым взором торопившихся горожан, он улыбнулся мужицкой усмешкой, придавая усмешке многозначительный ехидный смысл. Затем он внятно, ровным, слегка басистым голосом стал произносить в порядке очереди номера проходящих вагонов, прокричав первоотходящему вагону — «раз», второму — «два», чем желал обратить на себя внимание. Но горожане по-прежнему продолжали оставаться равнодушными и к нему самому, и к его выкрикам, сливавшимся со свистом и визгом трамвайных проводов. Лишь на выкрике «четырнадцать» на мужика обратила внимание словоохотливая продавщица папирос, стоявшая позади него со своим лотком. Она толкнула мужика в спину и спросила о причине его выкриков.

— Не знаешь нешто? — оборвал он ее злобно и грубо. — Мне трамвай двадцать первый нужен, вот я и отсчитываю.

В трамвае рядом с ним сидел прилично одетый горожанин. Мужик всячески старался вызвать его на беседу, но горожанин, отвернув голову, упорно молчал, — а быть может, и не понимал, к кому относятся слова мужика. Мужик легонько наступил горожанину на ногу подошвой сапога. Горожанин вздрогнул и, вежливо извинившись, встал, направляясь к выходу. Обидевшись на горожанина за его невнимание, мужик стал расспрашивать подошедшего кондуктора, выведывая цифры годовой доходности трамвая. Но беседа была слишком короткой: кондуктор на очередной остановке отошел к двери и прокричал:

— Возьмите билеты!

Несколько огорченный поступком кондуктора, — не сделавшего полного отчета о доходности трамвая, — мужик наметил четкую линию — ехать до тех пор, пока трамвай не дойдет до конца. Там он решил поведать кондуктору о целях своего прибытия в столицу, а заодно — высказаться о простолюдинах, хотя и не знающих месторасположения столицы, однако обладающих разумом общегосударственного масштаба.

На железной дороге он всегда брал билет на три-четыре станции ближе той станции, на которой ему нужно было сходить. Получив билет, он забирался на верхнюю полку и притворялся спящим. Если его будил проводник, когда билет уже кончился, то он начинал обвинять проводника в том, что тот не разбудил его вовремя. Таким образом он всегда экономил на цене билета и даже был в некоей претензии к железной дороге. Сейчас, правда, у него был другой расчет: ему надо было обратить внимание горожан на то, что, несмотря на его мужицкий вид, он едет управлять делами большой государственной важности.

Но трамвайный кондуктор оказался внимательнее железнодорожного проводника: он не предоставил возможности мужику осуществить намеченную им четкую линию.

— Ильинские ворота! — крикнул он. — Кто имел билеты до центра кончились! Вам, гражданин, выходить надо! — обратился он непосредственно к мужику.

Мужик, только что вышедший из трамвая нумер двадцать первый, и был правнук Парфена — Егор Петрович Бричкин, — некогда выкравший из прадедовского гроба тридцать девять пятаков. Время смерти прадеда отделено тридцатью тремя годами, и понятно, почему нам вначале трудно было признать в мужике юного и робкого Егора Бричкина, проживавшего все это время в Турчаниновке на той же бричкинской родовой усадьбе.

Внешний вид усадьбы неким образом изменился за минувшие тридцать три года: на месте прежней долговечной дубовой избы — сложена «каменка», крытая железом, а родовая изба, снесенная под гору и сложенная на глину, служит одновременно двум целям: по субботам выполняет обязанность бани, а в прочие зимние дни бывает убежищем для мелкого скота и яйценосной птицы.

«Каменку» сложил Егор Петрович, прибывши с военной службы, где, будучи в денщиках, каким-то образом прикопил двести рублей чистоганом. Из последующего бричкинского рода Егор Петрович является яркой фигурой, достойной исторической отметки в родословных метриках: напугавшись смерти прадеда — не покарает ли его бог — он тайно дал перед богом обет научиться чтению псалтыря, чтобы замолить грехи прадеда, а также и свои. Но так как в селе не было школы, то грамоту Егор Петрович постиг у приходского дьячка Лукича — известного пьяницы и любителя петушиной драки. За обучение грамоте Егор Петрович пообещал дьячку лучшего петуха-драчуна. Дьячок, обрадованный посулом, приступил к обучению в спешном порядке. За неимением бумаги и грифельной