Странно, но единственными, кто, казалось, разделял мое беспокойство по отношению к Марселин, были слуги. Черные в доме относились к ней очень предвзято, и через несколько недель все, кроме тех немногих, кто был сильно привязан к нашей семье, уехали. Челядь, о которой идет речь, — старик Сципион, его жена Сара, кухарка Далила и Мария, дочь Сципиона, — была настолько вежлива, насколько это было возможно, но ясно выказывала, что хозяйку с нею связывает лишь долг, а не благоволенье. Все свободное время слуги проводили в своей части дома — подальше от того крыла, где жила Марселин. Но вот Маккиб, наш белый шофер, ею открыто и дерзко восхищался, а дряхлая, слишком старая, чтобы работать, зулуска, почти век назад привезенная из Африки и жившая в лачуге на окраине наших имений, выражала ей почти раболепное почтение. Однажды я стал свидетелем поистине дикого зрелища — старуха Сафонисба целовала землю, где ступала ее госпожа. Чернокожие — люд суеверный; я решил, что Марселин, возможно, забила головы слугам своим мистическим вздором, дабы отвадить их явную неприязнь.

III

Как-то так мы и жили почти полгода. Затем, летом 1916-го, начали происходить вещи донельзя странные. В середине июня Деннис получил письмо от своего старого друга Фрэнка Марша, в котором говорилось о некоем нервном срыве, вызвавшем у него желание отдохнуть в деревне. На нем был почтовый штемпель Нового Орлеана — Марш уехал домой из Парижа, когда почувствовал приближение беды, — и содержало оно открытую, но вполне вежливую просьбу о приглашении в гости. Марш, разумеется, знал, что Марселин живет в Риверсайде, и весьма учтиво справлялся о ней. Деннис принял близко к сердцу проблемы друга и написал, чтобы тот приезжал немедленно на сколь угодно долгий срок.

Марш явился, и я был потрясен, заметив, как он изменился с тех пор, когда я видел его в последний раз. Это был невысокий, светловолосый юноша с голубыми глазами, без волевого подбородка. Пьянство — и еще одному Богу известно что — сказалось на его внешнем виде, проступив в запавших глазах, в темных жилах у переносицы, в тяжелых морщинах в уголках рта. Я думаю, что он очень серьезно относился к своей декадентской позе и старался быть как можно более похожим на Рембо, Бодлера или Лотреамона. И все же мне с ним было приятно разговаривать, ибо, как и все декаденты, он обладал исключительной чувствительностью к цвету, атмосфере и именам вещей; восхитительно живой ум, бездна эмпирического опыта во всем, что касалось темных и загадочных сфер жизни, о существовании которых большинство даже не догадывается, — вот чем был богат этот мальчик поистине незаурядных талантов. Ах, если бы только отец его прожил подольше, если бы только направил в нужное русло!

Да, я был безмерно рад его визиту, так как чувствовал, что он поможет восстановить нормальную атмосферу в доме. На первый взгляд, так оно и получилось — ведь, повторюсь, Марш был просто восхитительным малым. Другого такого искреннего и глубокого мастера кисти я никогда не встречал, и мне охотно верилось, что ничто на свете не имело для него значения, кроме восприятия и выражения красоты. Когда он видел изысканную вещь или создавал ее, его глаза расширялись до тех пор, пока светлые радужки почти не исчезали из виду, оставляя две мистические черные бездны на этом слабом, нежном, мучнисто-бледном лице — затененные проходы, ведущие в странные миры, о существовании которых никто из нас и не догадывался.

Однако по прибытии в Риверсайд Марш не заимел особой возможности проявить свои дарования, поскольку, по его же словам, совершенно выдохся. Похоже, одно время он имел огромный успех в качестве фантасмагорического художника в русле Фюссли, Гойи, Сайма и Кларка Эштона Смита, но внезапно утратил вдохновение. Мир обычных вещей вокруг него перестал содержать в себе что-либо, что он мог бы распознать как красоту, обладающую могущественной силой, гальванизирующей его творческие способности. Он часто приходил к такому состоянию и раньше — все декаденты таковы, — но на этот раз не мог измыслить ни одного нового странного или необычного ощущения или переживания, способного создать необходимую иллюзию прекрасного или наполнить трепетным предвкушением, будящим в нем созидательные силы. В тот период Фрэнк Марш напоминал мне Дюрталя и дез Эссента — в самой высшей точке их безумных жизненных орбит.

Приехав, Марш не застал Марселин. Она не пришла в восторг от предстоящего визита парижского знакомого и решила принять приглашение наших друзей из Сент-Луиса, как раз тогда поступившее им с Деннисом. Мой мальчик, разумеется, остался встретить гостя; уехала она одна. Впервые со дня свадьбы влюбленные расставались, и я надеялся, что разлука с нею рассеет флер, застилавший моему сыну глаза. Возвращаться Марселин не спешила, и даже, я готов был клясться, намеренно старалась продлить свое отсутствие в Риверсайде. Деннис переносил расставание лучше, чем можно было ожидать от столь пылко любящего мужа, и казался более похожим на себя прежнего, когда общался с Маршем и пытался подбодрить увядающего эстета.

Именно Маршу, казалось, не терпелось увидеть эту женщину — возможно, из-за мыслей о том, что ее странная красота или крупица мистицизма, проникшего в ее некогда магический культ, способна помочь пробудить его интерес к миру, дать новый толчок к художественному творчеству. Зная характер Марша, я был абсолютно уверен в отсутствии у него каких-либо низменных мотивов. При всех своих слабостях он всегда оставался истинным джентльменом, и я даже испытал облегчение, узнав о его скором приезде, ибо его желание воспользоваться гостеприимством Денниса доказывало, что не существовало причин, по которым люди могли бы избегать его.

Когда наконец Марселин вернулась, я увидел, что Марш был потрясен ею до глубины души. Он не пытался выпытывать у нее что-либо об эксцентричных занятиях, оставленных ею в прошлом, но не скрывал глубочайшего восхищения — и всякий раз, когда она находилась поблизости, ни на миг не сводил с нее глаз, впервые со времени его приезда в наш Риверсайд обретших пытливое выражение. Марселин столь пристальное внимание с его стороны скорее смущало, нежели обольщало, — во всяком случае поначалу, хотя через несколько дней чувство неловкости прошло и между ними установились довольно-таки сердечные, непринужденные отношения. Я видел, как Марш постоянно изучает Марселин алчущим взором, когда думает, что на него никто не смотрит, и невольно задавался вопросом, сколь долго ее энигматическая красота будет возбуждать в нем только художника, а не мужчину.

Деннис, естественно, испытывал некоторое раздражение по сему поводу, пусть даже и отдавал себе отчет в том, что гость его — человек чести. Марш и Марселин оба были эстетами и мистиками — естественно, у них было много общих специфических тем, недоступных менее искушенным. Деннис ни на кого не держал зла, лишь сожалел, что его собственное воображение было слишком ограниченно и традиционно, чтобы позволить ему говорить с женой на равных, — в чем не находил затруднений Марш. На этой стадии развития событий я общался с сыном чаще. Когда жена оказалась занята другими делами, он наконец удосужился вспомнить, что у него есть отец, всегда готовый помочь советом и примером.

Мы часто сидели вместе на веранде, наблюдая, как Марш и Марселин катаются верхом по поместью или играют в теннис на корте, что располагался за южной стороной дома. Они обычно говорили на французском языке — его Марш, хоть в нем и было не больше четверти французской крови, знал намного лучше, чем я с сыном. Английский Марселин, безупречный в той сухой академической манере, что свойственна иностранцам, звучал не так летуче — она с явным удовольствием возвращалась к родному языку. При виде новообразованной милой парочки, как я часто замечал, брови и губы Денниса трогал болезненный тик, хотя он ни на йоту не отступал от принципов идеального хозяина по отношению к Маршу и оставался все таким же любящим и чутким мужем для Марселин.