6

Я шел по замку и все поворачивал. Исчезли посетители. Остались позади дремлющие сотрудницы музея. Стало сумрачно и пыльно. Казалось, что я иду по брошенной культуре, культуре, в которой давно никто не живет. Залы сменялись, как дни, – в любом можно было остановиться, но не навсегда. И вернуться, как теперь ясно, тут тоже нельзя. Я уже не смотрел на стены, не видел интерьеров, не различал узоров паркета и мрамора. Я был вымотан и очень голоден.

Что, Сева, за этим ты приехал? Без этого тебе не сиделось?

Человека, входящего в культуру, начинают преследовать культурные маски. Ему начинает казаться, что роль любого героя ему подходит. Любая картина ему подмигивает. Он судит «по большому счету». Именно потому, что он судит так, а не иначе, он добирается до замка культуры, а не остается торговать раками на городском базаре – но в какой-то момент становится неспособен замечать, когда его счет делается вульгарен. Он уже не примечательный самородок, каковые иногда выбрасывает на берег безликий океан народа. Нет, он уже оторвался от корней, он пришел в зал большой культуры – и сел на пол. И нам остается усмехнуться: нам явлена сама непосредственность. Но подождем – и она будет наказана. У культуры хватает защитных механизмов, отсеивающих самозванцев. Скоро он поймет, что проще всего было сюда доехать. Сейчас уже культура формирует десант героев, которые придут и будут бороться за его голову. И каждый из них будет велик по сравнению с ним. И если у него не хватит смелости понять их величие, то вот и нет больше никакого Севы. Он мгновенно окажется просто в старом здании с пыльными картинами и слишком высокими потолками, поймет, что неплохо бы отлить. Но если у него и хватит смелости оказаться с этими героями лицом к лицу, этого мало.

Великий герой прошлого способен убить личность современного человека – если тебе открылось его величие, если ты был столь смел, что смог взглянуть на него открыто, сквозь века, тогда скажи: если он столь велик, если в любой стороне, в которую ты идешь, находишь пределы его образа, зачем тогда нужен ты? Неужто лишь затем, чтоб ниспровергнуть его, протолкнуть в культуру свое имя, не меняя больше ничего? Может быть, ты в лучшем случае его пиратская копия? Может быть, масштаб героя – это уже слишком много для такого колхозника, как ты? Посмотри, где ты – и где Эней, человек судьбы. Где ты – и где Илья Муромец, вставший на ноги. Где ты – и где Пушкин, глядящий в пенное море с картины Айвазовского… А сколько их еще, готовых наполнить своим содержанием столько внутреннего пространства, сколько у тебя есть! И – уничтожить тебя как личность. Чувствуешь страх, плебей? Может, и не нужно тебе никакое знание? Как хорошо было быть самородком, читать толстую книжку, пока родня переходит на крик, споря о том, какого цвета должен быть плинтус. Тебе казалось, что ты уже в культуре, в ее уютном уголке. Тогда почему захотелось большего? Чего – большего? Да всего – всего! Присвоить сразу весь опыт, распахнуть свою отзывчивую душу так широко, как это нужно, чтобы охватить все мыслимое пространство человеческой истории и мысли.

А есть и противники поменьше – они еще не сказали свое слово. Хранители-евнухи, знатоки всех языков, орден, назначение которого – хранить знание об ордене. Даже примечания на полях для них непозволительно смелы. Господи, что бы они сделали со мной, если бы знали о моем существовании! По дороге в искусство они пропускают жизнь через пыточные фильтры и каноны, навязывают обязательные кокошники и штампованные формулы бунта.

Ладно, это все химеры.

Где оно, мое искусство, – вот вопрос. Как правильно спросить в таком замке, как этот, обыкновенной деревенщине, у которой есть только сильные руки и пылкое храброе сердце?

Да, хотелось проще – хотелось просто родить песню, и спеть ее, и петь всегда. Но песня оказывалась не своей, сам ты представал лабухом Калабуховым, которому надо бороться за самые доходные рестораны. Или ты попадал сразу наверх, где мерой искусства оказывается лишь то, как далеко ты готов зайти в разрушении. Или оказывался в покрытом плесенью народном хоре в народном костюме.

Я не против, но ищу иного.

Интуитивно мне абсолютно понятно, что искусство – это путь, который выводит из всякого тупика, духоты и уныния. Этим путем, идущим непременно по всему земному миру, заглядывающим в каждый его уголок, в каждый дом и каждую душу, – этим путем мог бы пройти каждый. Это путь, который связывает воедино разрозненный мир, путь, который выводит к созерцанию его всего, оправдывая тем самым сам его замысел. Это конкретная дорога, на которой посредством уставших от солнца глаз и налившихся тяжестью ног обретается кровная связь со своей землей. И на этом пути собирается, срастается назад разорванный и разбросанный по миру человек. И когда ты прошел, кажется, что отныне на каждом кусте, по которому ты скользнул взглядом, на каждом дорожном знаке, на каждой картине в Эрмитаже, в каждой подвозившей тебя машине остались маячки, с которых ты до конца жизни будешь получать сигналы. И ты всегда будешь чувствовать себя примерно так, как чувствует себя в это время пересеченная тобой земля и поднимающаяся над нею утренним туманом культура.

В одном из залов сбоку была приоткрыта дверь. В нее проникало солнце, сразу за ней начиналась зеленая трава. Я слышал, что снаружи поют птицы. Я открыл дверь шире и увидел перед собой девственный сад. Без каких-либо колебаний я вышел туда, прикрыв за собою дверь.

7

Это был конец вторых суток моего пребывания в Питере. Усталый после пятичасового блуждания по Эрмитажу, я как будто вспомнил, что у меня больше нет жилья. Надо все-таки найти, где переночевать, причем подешевле. Но где искать? Я сел на скамье возле Казанского собора, открыл карту Петербурга и стал фиксировать значки гостиниц. Ну, думал я, центр можно вообще не смотреть – здесь все будет дорого. Взгляд стал кружить за его пределами. Трудно воспроизвести логику рассуждений, но я увидел гостиницу в самом дальнем конце Васильевского острова, причем неподалеку находилась станция метро – и подумал, что это именно то, что надо. После Эрмитажа мне почему-то было трудно даже смотреть по сторонам. В метро я уже плелся. День заканчивался.

Минут через сорок я стоял перед громадой гостиницы «Прибалтийская» – это и была та самая скромная гостиница на отшибе. Но машины на парковке не отличались скромностью – они отличались роскошью. Раз уж приехал – зайду, подумал я и вошел в изысканный вылизанный холл с пыльной черной сумкой на плече и с чехлом для гитары, сшитым мамой из серого дерматина. Деловито спросил у вежливой девушки, сколько здесь стоит переночевать. Она коротко рассказала о разных категориях номеров и обозначила нижнюю планку – 110 долларов. Я внимательно выслушал, поблагодарил и не спеша пошел к выходу. Мне казалось, все выглядит так, будто я тут проходил и мимоходом решил поинтересоваться, не удобно ли мне здесь будет разместиться. Нет, пожалуй, неудобно. У меня в кармане было немногим больше двухсот рублей.

Но куда ж нам плыть?

Я вышел к берегу Финского залива. Присел на парапет и развернул карту. Нужно было торопиться, на часах почти восемь. Я увидел на карте какой-то глухой район на южном направлении и подумал, что там должно что-то быть. Сейчас можно сказать, что я вообще легкомысленно тогда отнесся к поиску жилья. Этим нужно было заниматься раньше – как мне и советовал Руслан. «Позвонить?» Но Руслан остался в каком-то далеком прошлом, в которое не хотелось возвращаться. Даже не рассматривал такой вариант.