Когда я вышел из метро, небо было свинцовым. Ночи уже были не белыми, а серыми, но в этот вечер на город бросали тень еще и плотные облака. Я быстро перестал понимать свое место на карте, потому что перестал в нее смотреть. Карта ничего не подсказывала – я не знал, куда идти, и шел наугад, высматривая здание, похожее на общежитие или гостиницу. Мне даже казалось, что я сейчас зайду за очередное здание – и навстречу мне встанет типовой двойной корпус общежития 4а, оставшийся на улице Зорге. Я шел вдоль широкой проезжей улицы по безликому спальному району. В этот момент я не чувствовал, что я в Питере – я был просто в чужом месте, где не знаю ни единого человека. Много лет назад точно так же моя мама шла по улице Волгодонска, в который она приехала искать супруга, не оставившего адреса. Единственным человеком в том новом для нее городе оказалась женщина, с которой они сидели рядом в автобусе. Они проговорили все пять часов пути, после чего некая Тамара Мельникова оставила маме свой телефон. Мне тогда было три года – я остался у бабушки в Дятьково, мама приедет за мной позже. А тогда она, двадцатилетняя, шла по незнакомому городу и соображала, куда идти, где искать своего непутевого вчерашнего соседа по парте. Она догадалась пойти по общежитиям.

Я прошел километра два, но казалось, что я стою на месте – пейзаж не менялся совсем. И общежитиями не пахло. Меня начинал пробирать нервный смех, и это было даже кстати – я так устал, что мандраж придал мне сил. Я шагнул вбок, перегородив дорогу маленькому мужчинке, и забарабанил:

– Извините, мне сказали, что где-то в этом районе есть общежитие…

– Да, вот туда пройдите, – и он, не глянув на меня, махнул куда-то в сторону от дороги.

Повезло, ой как повезло. Да нет, просто энергия всегда проложит себе дорогу, ничего удивительного.

Я повернул под густые деревья, под которыми стало еще темнее. Поплутал по скверу, но вышел на простор и увидел крыльцо, над которым висела квадратная табличка. Надписи «Общежитие» я еще не видел, но уже не сомневался в том, что написано именно это. А ну как там нет мест? В этот момент я как раз проходил мимо широкой голубой парковой скамьи с загнутой спинкой. Прикинул, как я на ней улягусь. Улягусь-то улягусь, а на каком свете проснусь – это вопрос.

Выдохнул и вошел в старый подъезд, ни на какое парадное не тянущий. Каморка вахтера выглядела, как окошечко в регистратуре. Я наклонился и торопливо спросил, есть ли свободные комнаты. Женщина лет пятидесяти в косынке чуть испуганно и несколько удивленно ответила «нет».

– Как нет? – и я сам услышал, что мой голос упал до шепота. Я даже сам не знаю, удивился ли я этому факту или не мог поверить в то, что мне, проехавшему полстраны, прошедшему Петербург и Эрмитаж, могли в самый ответственный момент отказать в койке. Но голос мой натурально звучал, как у обреченного.

– Так – нет, здесь же люди живут, многие семьями – по много лет… – объясняла она совсем не грубо, не издеваясь, объясняла мягко, с участием. Чем я его заслужил?

– Да мне бы одну ночь переночевать. Может быть, есть хотя бы место в комнате? – лепетал я, пытаясь хотя бы за что-то зацепиться. Потому что понимал: второго общежития этой ночью я уже не найду.

– Нет-нет, – еще мягче сказала она, – нет места.

И я больше не знал, как продолжать этот разговор. Отстраняясь от окошка, я уже неосознанно произнес:

– Что же мне делать?

Помню, что отступил на шаг и судорожно пытался соображать – понимая при этом, что больше не о чем соображать. Что остается постоять тут минуту, отдышаться и гулять в сторону голубой скамейки. Еще подумал тогда с досадой: как некстати сейчас эта гитара – ну вот куда ее? Под скамью? Сопрут же…

– А тебе что – совсем некуда идти?

Я уже и забыл о ней, а тут сразу уставился прямо в лицо – впервые рассмотрел.

На меня смотрели большие проникновенные темно-серые глаза. Она смотрела так, что от этих глаз уже никуда не деться – они смотрели не для того, чтобы не видеть, а для того, чтобы видеть. И она, казалось, видела меня насквозь, читала каждую мою мысль и оттенки душевного состояния. Я бы не удивился, если б она мне сейчас сказала, зачем я поехал из Ростова в Петербург. Она, незнакомая пожилая женщина в косынке, из-под которой выбиваются пряди с проседью, смотрела сейчас на меня так, как я мечтал бы, чтобы на меня когда-либо посмотрела женщина.

– Совсем, – тихо, пораженный, ответил я.

Она не отрывала взгляда, ее глаза лучились сочувствием, каким-то естественным для нее состраданием, даже, страшно сказать, любовью – к кому? ко мне? за что? неужели все это может быть так просто?

Она немного помолчала и сказала:

– Если тебе некуда идти, могу пустить тебя к себе. У меня есть спальное место. Но тебе придется уйти в шесть утра, потому что в шесть тридцать здесь уже будут люди.

– Конечно, – ответил я. – Большое спасибо.

В стене отворилась дверь. В комнате за нею было метров восемь, в торце ее – так, что в оконце вахтера не видно, – стояла кушетка. Я вошел – и здесь стало тесновато. А женщина вдруг по-матерински засуетилась, принялась ставить чайник, достала печенье. Я тихо улыбался, благодарил и ни от чего не отказывался. Спросил, как ее зовут, – Людмила Васильевна.

Мы говорили недолго. Она говорить была не мастерица. Немного порасспросила, конечно, но – кажется, она и так все понимала. Я отвечал, а она не удивлялась: как будто все уже знала.

– Кто же ты? – спросила она ласково, причем было ясно, что она о роде деятельности, но для меня – не только.

Я дожевал печенье со вкусом топленого молока.

– Никто, пожалуй. А так студент. Пою вот еще.

– Что поешь? – в ее голосе было самое обыкновенное любопытство, причем не очень сильное.

– Что пою? – медленно переспросил я, чувствуя опять, что обычный вопрос раскрывается своей древнерусской мудростью. – Людей пою. Прекрасных, молчаливых людей, которых почему-то никто не видит. Вас вот теперь буду петь…

Она тихо и легко рассмеялась. И я посмеялся.

8

Я лежал в лесу, в кромешной темноте. Лежал на покрывале, которое вынул из чехла для гитары, – не зря все-таки носил его с собой, еще повезло, что так поздно пригодилось. Лежал на животе, уткнувшись лбом в предплечье, – в этой позе я лет с тринадцати мог спать хоть на голом полу. Лежал и слушал потрескиванье и копошение живого леса, окружающего меня в полной темноте. С закрытыми глазами я видел гораздо больше, звуки отдавались в голове световыми вспышками. Прямо под покрывалом нечто ползало. С закрытыми глазами мне было светло и совсем нестрашно. Я был один посреди мира, но чувства одиночества не было и в зачатке. Мне даже казалось, что я – дома, внутри бесстрастной и уже потому дружелюбной среды. Лежишь вот так, а по тебе, как вода по камешкам, бежит время. Поймал себя даже на том, что улыбаюсь. Было ощущение полноты – с твоим неизменным присутствием в ней. Захотелось просто вслух сказать: «Спокойной ночи», адресовать его тебе, далекой, но на самом деле уже находящейся рядом, – возможно, я даже прошептал это. Мне казалось, что я не видел темноты уже много дней и наконец вернулся в родную стихию, в которой меня не видно и не слышно. В которой меня практически невозможно обнаружить.