помогать ему вылезти из телеги, приговаривая:

— Уж и не чаяла, что доедете. Думала, помрёте.

Волков взглянул на неё тяжело, но спрашивать, откуда она про хворь его узнала, не стал.

— Пойдёмте, господин, я всё уже приготовила. Постель, вода тёплая, еда, лекарство — всё вас ждёт.

— Не держи, — сказал он, отводя от себя её руки, — сам ещё в силах, дойду, не упаду. Устал просто.

— Конечно, устали, дорога всегда не шутка, я от вас едва живая приехала, — говорила девица, всё равно идя с ним рядом по лестнице.

Гюнтер уже нёс за ними наверх мешок с его одеждами. Но Агнес его в покои не пустила:

— Куда? Вниз ступай.

— Я помогу господину…

— Сама управлюсь, — сказала она, отбирая у слуги тяжёлый кофр.

Она и правда сама управлялась. Усадила его на край кровати, сняла сапоги, колет, чулки, панталоны, и всё это кидала в кучу, за этим полетело туда же и исподнее. Волков не сопротивлялся и даже ничего не говорил против, он знал, что устал. Сильно устал, а ещё он знал, что болен. И настойка монаха уже мало помогала ему.

Агнес же, скинув с себя верхнюю одежду, схватила мягкие тряпки, намылила их в тёплой воде и стала его обмывать. Тщательно, быстро и на удивление умело, словно много раз так кого-то мыла уже. Закричала так, что он поёжился:

— Ута, ещё воды!

Служанка принесла чистую, забрала грязную. Агнес омыла его чистой водой:

— Ложитесь.

— Одеться, — сухо сказал ей кавалер.

— Нет, так ложитесь, лечить вас буду. Рубаха мешать будет.

— Даже не покормишь сначала? — он покорно стал укладываться в перины, на подушки.

— Потом, всё потом, — говорила она, вставая рядом с ним на колени и кладя руки ему на грудь. — Сначала лечить буду, хворь у вас нешуточная. То, что доехали с ней до меня, — и то чудо.

Он так и не поел в тот вечер, отчего проснулся на следующее утро голодным. Жарко под перинами. Солнце светит в окно. Полдень, что ли, уже? Он встаёт, вода уже в тазу не горячая, видно, её ещё утром принесли, но будить его не стали. Он умывался, одевался, а сам чувствовал запахи с кухни, что даже через дверь проникали в спальные покои. Что-то жарили на сливочном масле. Он стал спускаться сверху и удивился картине: во главе стола сидела Агнес, а за столом — дюжина его гвардейцев с сержантом Вермером, и Фейлинг был с ними. Места для такой оравы было немного, но солдаты весьма бодро орудовали ложками. Без всяких сомнений, еда им нравилась. У плиты суетилась горбунья, как всегда, вся в чёрном, и здоровенная девка, служанка Агнес с собачьим именем Ута, помогала горбунье.

А вот сама хозяйка в новом великолепном платье, в замысловатом головном уборе, сидела среди воинов и вид имела такой благородный, что больше походила на представительницу древнего и славного рода, который остался без мужчин-наследников. Да, что-что, а подать себя Агнес умела. Давно не осталось в ней той холопской худости, нервности и старания угодить. Сидела пред ними благородная юная дева, и никак иначе.

Но, увидав кавалера, тут же вскочила и, шурша юбками, резво пошла между камином и столом к нему навстречу. Подошла, сама взяла его руку, поцеловала. Служанки ему кланялись, гвардейцы отставляли свой обед, тоже вставали, тоже кланялись.

— Как вы себя чувствуете, дядюшка? — спросила девушка, чтобы все слышали слово «дядюшка».

Только тут он вспомнил, что ещё вчера болел, болел всю дорогу от лагеря до Ланна. А тут — чудо чудное, дышится ему легко, и в руке нет никакой боли.

— Прекрасно, — говорит он негромко, но с чувством. — ты меня излечила!

— Не излечила я вас, а подлечила, я не знаю, как вашу хворь до конца вылечить. Хворь сия от вас зависит, от норова вашего, будете яриться и буйствовать, так она обязательно вернётся. Покой вам нужен, дядя. Другого лекарства нет.

— А то лекарство, что монах дал?

— Пейте его, раз он дал, монах наш не дурак, дрянью пичкать не будет, — отвечала девушка.

Он взял её за плечи и при всех людях поцеловал дважды. Сначала в одну щёку, потом в другую. И оба раза крепко, как любимую родственницу. И все это видели, и от этого Агнес счастлива была.

Но она смешно морщится и трогает его лицо:

— Ах дядя, вы колючи, как ёж!

Все вокруг улыбаются.

Он проводит рукой по подбородку. Да, давно не брился. Но сегодня ему лень:

— Завтра побреюсь.

Она, продолжая счастливо улыбаться, проводит его на своё место во главе стола. Усаживает.

Ута расторопно принесла тарелку и красивый стакан красного стекла, так девушка отняла у служанки посуду и ставила её на стол перед господином сама, словно сама его служанка. Сама же брала из блюд лучшие куски мяса, сам отламывала хлеба, сама наливала ему вина разбавленного. А когда он начал есть, так она согнала сержанта Вермера с его места и села рядом с кавалером, стала на него смотреть, ловя и опережая всякое его пожелание. Так и сидела с ним, и ему даже неловко было от такого внимания. А она, вспомнив вдруг, крикнула:

— Ута, ты кофе для господина размолола?

— Размолола, госпожа, — отвечала служанка.

— Так начинайте варить, а сюда неси пока сливки и сахар. Господин пьёт кофе со сливками и сахаром.

Он поблагодарил её, похлопав по ручке. Это был прекрасный день. День выздоровления.

Вот только дел у него было много, и дела все были одно важнее другого. Но заниматься ими совсем не хотелось. Казначей Его Высочества и сам он, банкиры, оружейник, сержанты, что уже, наверное, начали набирать тут людей для его войска, со всеми с ними ему нужно было обязательно встретиться, ну и, конечно же, он хотел повидаться с жидом Наумом Коэном. И послушать, как старый хитрец будет его хвалить за его победу. Но сегодня… Сегодня он решил ничего не делать. Каждый день для него был сейчас важен, очень важен, но кавалер решил себе позволить такую расточительность и потратить этот день на безделие.

Хоть один день без дел прожить для него было счастьем. И то после обеда велел Фейлингу седлать коней. Хотел заехать на почту, отправить письма людям своим. Первое в Мален, родственнику и богачу Дитмару Кёршнеру, чтобы тот вызнал, есть ли у него, у Волкова, в городе Малене люди, что ему симпатизируют. А также просил вызнать, какие ещё каверзы затеял граф. Следующее письмо предназначалось Иеремии Гевельдасу из Лейденица. От него он хотел знать,