говорил монах. — да боюсь, что причина вашего недуга не в бессонной ночи. Всё в горячности вашей. Может, кто-то злил вас.

— Да никто меня не злил, ты вот сейчас злишь, — отвечал кавалер с досадой. — Эка невидаль, рука заболела, после того как меня сбил кавалерист, она у меня года два болела. Из-за неё, может, меня в писари взяли. Так как я ею недостаточно хорошо владел.

— А вести дурные получали, злились ночью, или, может, с девой пребывали? — не отставал монах.

— С девой я не был, письмо получил, в письме вести были недобрые.

— А вас, по вашей привычке, от злобы и перекосило, да так, что в груди защемило, — догадался брат Ипполит. — Понятно.

Нравоучительный тон молодого монаха Волкова покоробил, он встал и начал одеваться:

— Хватит уже меня отчитывать. Посплю, и всё пройдёт:

А монах ему и говорит:

— До следующей вашей злобы. А потом вы помрёте вмиг.

— До сих пор не помер, а тут помру? — Волков усмехнулся. Но усмехнулся не очень весело, он, честно говоря, до сих пор чувствовал себя нехорошо. И когда ночью офицеров собрал, и к утру, и сейчас ему всё ещё было нехорошо. Всё, всё это время ему хотелось прилечь. Не будь у него столько важных дел, так прилёг бы. Отдохнул бы. Но разве тут отдохнёшь, когда подлец граф затевает интриги, а дикари с гор и вовсе хотят войной идти? Не до отдыха тут. А монах всё бубнит и бубнит, как пономарь, не останавливается:

— Дело ваше не в плече и не в костях. У вас грудная болезнь, а она жестока. Был у нас в монастыре один брат. Именовали его брат Альфонсо, тихий был человек и незлобивый, уборщиком был, и приходил к нам с жалобой на боль в груди, говорил, что жжение чувствует, которое отдаёт в руку. Так вот он один раз прямо на мессе воскресной схватился за грудь, крикнул: как жжёт! И упал. Пока до кельи его донесли, он уже преставился. И трёх минут не прошло, как помер.

Теперь Волков смотрел на него уже взглядом недобрым, к чему, мол, ты меня пугаешь? А наглец продолжал пугать:

— У вас жена на сносях, и госпожа Ланге тоже обременена. Не будете себя беречь, так даже и не узнаете, кто кого родил.

— Ну так дай лекарство какое, — с раздражением сказал кавалер. — И хватит уже читать мне проповеди.

— И опять злитесь, в книгах пишут, что от волнений и приступов злости случаются внутренние язвы и разлитие чёрной желчи в теле. Нельзя вам больше злиться. Ложитесь, полежите. Я не знаток в деле лечения грудной болезни, придётся в книгах посмотреть. А пока намешаю вам зелье из настоя боярышника и настоя мелиссы и накапаю туда йода, буду молить Бога, чтобы помогло.

Когда монах вернулся со склянкой, генерал уже прощался со своими офицерами. Курт Фейлинг придерживал ему стремя, он садился на коня.

— Я же просил вас лечь! — воскликнул брат Ипполит с упрёком. — Нельзя вам в седло.

— Знаю, монах, знаю, но надо ехать, враги ждать моего выздоровления не будут, — отвечал ему генерал, — а с коня я слезу. Но пока нельзя, чтобы солдаты видели мою хворь, лягу в телегу, как только отъеду от лагеря.

Монах только руки развёл: ну что тут поделать.

— Господин Фейлинг, — говорит генерал, пришпоривая коня, — заберите у лекаря моё лекарство. Обещаю, монах, что буду его пить.

— Три раза в день после еды, по две больших ложки, — кричал ему в след брат Ипполит.

Волков это слышал, и запомнил. А ещё, как только отъехал от лагеря, он с радостью слез с коня и лёг в телегу. Он действительно чувствовал себя дурно. И выпил две ложки лекарства, после чего в телеге сразу заснул.

Глава 29

В Бад-Тельце его небольшой обоз остановился на ночь, он очень надеялся, что маршал фон Бок, который был тут на излечении, уже уехал. Посему, едва проснувшись и быстро поев, снова заснул на всю ночь, прежде выпив пару ложек настойки монаха.

Утором ему сообщили, что маршал отбыл ещё неделю назад. И хоть чувствовал он себя лучше, но всё ещё не очень хорошо. Перед тем как уехать, он решил пройтись по тем домам, где ещё лежали раненые из его полка с того самого дня, как полк его попал в засаду у бродов. Вот уж солдаты удивились и порадовались, тем более что он ещё и выдал каждому из них небольшое содержание на жбан пива и на хорошую свиную рульку с кислой капустой, выдал денег местному лекарю, сиделкам и прачкам, а также дал серебра и хозяевам, у которых были расквартированы раненые. Потратил семнадцать с половиной талеров, ещё и время. Жалко было и того, и другого, но за ним шло его войско, и оно обязательно встанет в Бад-Тельце на ночь, и тогда раненые, когда товарищи придут их навестить, обязательно расскажут о его визите, его щедрости и благодетельстве. Так и пойдут слухи о нём не только как о командире удачливом, но и командире добром, что любит своих солдат, как чад своих. А такие слухи очень хорошо сказываются при наборе новых солдат.

В Нойнсбурге он не остановился, хотя спать в телеге ему осточертело. И никакие хорошие постоялые дворы его не соблазнили. Нойнсбург — это вотчина фон Беренштайна, он тут жил. И у Волкова были веские причины полагать, что тот при случае сделает ему любую каверзу. Ведь что там ни говори, а любой генерал в своём родном городе — лицо не последнее. Лицо как минимум уважаемое. Поэтому тут его обоз не задержался. Он лишь зашёл на почту узнать, нет ли для него ещё писем. И когда узнал, что нет, так тут же покинул город через южные ворота, повернув к Ланну. А на дороге к нему нашли постоялый двор, где он наконец заночевал в кровати. И где спал уже спокойно и почти не просыпался от того, что неудобно лёг на больную левую руку.

Хоть и пил он зелье, что намешал ему брат Ипполит, но к Ланну подъехал разбитый. Самочувствие такое, что хотелось лечь и не вставать. Хорошо, что в город удалось заехать до ночи, до того, как ворота закрывали. Один из гвардейцев уже в сумерках поднял плеть, чтобы рукоятью постучать в ворота, а они сами распахнулись: въезжайте. И на дворе уже ждала его Агнес. Подошла и своими ручками девичьими стала