Его память можно было сравнить с чистым листом бумаги, только-только извлеченным из пачки. Кипенно-белый лист, абсолютно ровный, без единого загиба, излома и царапины.

Он родился счастливым и умрет в этот же день, преисполненный ощущением полного умиротворения. За этот срок он не узнает о людских пороках. Он не столкнется с предательством, ложью, алчностью, трусостью и лицемерием. Он не испытает страданий, ни физических, ни душевных. Если только…

Странный удар сотряс небосвод, и потоком воздуха его резко бросило в сторону.

Он судорожно вздохнул.

Что это?

Новый удар, и солнечные лучи начинают тускнеть. Солнце уже не такое ласковое и нежное, оно хмурится. И он, глядя на солнце, тоже неосознанно сдвигает брови.

Третий удар.

Лучи заметно холодеют, начиная бледнеть. Дует ветер, изгоняя прочь пушистые облака. Теперь их место занимают промозглые тучи, разбухшие от скопившейся влаги.

После четвертого удара солнце исчезает и начинается дождь. Каждая капля похожа на серебряную иглу, и, попадая на его кожу, она оставляет красное пятнышко. Он кривится, глаза намокают от слез.

Больно.

Почему все изменилось?

Еще один удар, и он начинает падать вниз.

Прямо как бабочка с оторванным крылом.

Загремел гром, молнией рассекая мглистое небо надвое, словно тесаком.

Он моргает, губы беззвучно шевелятся.

«Почему? Я не хочу вниз!» – хочет крикнуть он, но с губ срывается невнятный писк. Он постепенно набирает скорость. Он уже не «бабочка» и не «перышко». Он просто кусок мяса, с требухой и костями, который несется вниз. Тучи расступаются, и он с ужасом видит угрюмый лес, ощетинившийся мертвым частоколом деревьев.

Еще один удар, и он с паническим ужасом начинает понимать, что к нему возвращается память. Он все отчетливее ощущает боль. Он чувствует кровь на своих губах. Он видит материализовавшиеся пороки человека, самые низменные и отвратительные, которые только могут быть в природе, и они злобными крысами мечутся в его воспаленном мозгу.

А еще он видит его.

Он стоит, хитро ухмыляясь, раздвинув руки в пригласительном жесте. Руки по локоть обагрены дымящейся кровью. Он указывает в черный зев пещеры, из которой тянет могильным холодом.

«Давай, сынок, – шепчет чудовище, которое волею судьбы оказывается его отцом. – Давай ко мне… и не заставляй меня ждать…»

Кап!

Превозмогая тошноту, Артур с трудом разлепил веки.

Глаза резануло слепящим светом, как бритвой.

Кап!

«Это не удары, – промелькнула у него мысль. – Это просто вода…»

Молодой человек поднял голову, убедившись в своей догадке – на грязном, облупившемся потолке расплылось темное пятно, лениво сочившееся каплями.

Артур попытался сесть, но тут же понял бессмысленность своего желания – его руки и ноги были надежно стянуты скотчем.

– Очухался? – раздался за спиной голос отца. И прежде чем Артур успел что-то сообразить, жилистые руки подхватили его, словно щенка, и с силой опустили на грубо сколоченный табурет.

– Папа… – пролепетал Артур.

– Ага, – хмыкнул Малышев, обходя сына и садясь перед ним на точно такой же табурет. – Как только ты получил по рогам, я для тебя снова папа? А куда же делась вонючая мразь?

Артур испуганно смотрел на отца. У молодого человека был вид больной дворняги, которую не пинает разве что ленивый.

– Я не понимаю, что…

– Чем ты смазал стрелу, паршивец? – перебил его Сергей. – Я чуть ласты не склеил, мать твою.

– Какая стрела? Я… я ничего не делал, – промямлил Артур, кусая губы.

– Ну да. Еще скажи «я больше не буду». Я поставлю тебя в угол, и через десять минут мы обо всем забудем.

– Мне больно, папа, – с мукой в голосе проговорил парень.

– Мне тоже, – кивнул Малышев, коснувшись пальцами свежей повязки на плече. – Охрененно, между прочим, больно.

– Развяжи меня, – взмолился Артур. – Прошу, пожалуйста!

Сергей расхохотался.

– Да я скорее суну свой хрен в пчелиный улей, чем поверю тебе! – воскликнул он. – Я вообще боюсь прикасаться к тебе, Арчи! Похлопаешь тебя по плечу, а из кожи шип выскочит, отравленный какой-нибудь хренью. Лечись потом от бубонной чумы и прочих трипаков… Нет уж, мальчик.

Он повернулся и подвинул к ногам замызганное ведро, от которого несло затхлостью.

– Я хочу показать тебе одну вещь, Арчи. В этом ведре, в соляном растворе, – все, что осталось от человека, который когда-то имел неосторожность угрожать мне пистолетом.

Артур с трудом сглотнул. Он не хотел смотреть, но это заляпанное жиром и грязью ведро, наполненное темной жижей, гипнотизировало его, словно удав беспомощного кролика.

С тихим всплеском Сергей опустил руку в ведро и вытащил наружу человеческий череп, в левом боку которого зияла бесформенная дыра. Еще одно отверстие, круглое и небольшое, виднелось на лбу.

– Я держал этого парня здесь почти два месяца, – зевнув, сообщил Малышев, продолжая держать череп за пустую глазницу. С костяного подбородка срывались мутные капли, шлепаясь обратно в ведро.

– Каждый день я шлифовал его голову рашпилем, Арчи. Я никуда не торопился, спешить мне некуда. Стесывал понемногу, примерно десять-двенадцать движений в день. Сначала содрал кожу с волосами, потом обнажилась кость. Все, что покрывалось заживающей коркой после очередного сеанса, утром следующего дня неумолимо сдиралось заново, и углублялось дальше. И этот парень был жив. Дыра росла с каждым днем, она, как ты понимаешь, уже не могла зажить сама собой. Наконец стал виден мозг, и скоро там завелись черви. Очень быстро бедолага сошел с ума. Когда я приходил, он плакал и смеялся одновременно, пуская пузыри изо рта.

Сергей указал на крохотную дырочку посреди лба.

– А знаешь, откуда это? Нет, это не рашпиль. У меня был брелок, который я сам смастерил после службы в Афгане – пуля от «калаша». Эту пулю после очередной вылазки вытащили из моей лопатки. Так вот, я вколотил этот боевой «сувенир» парню молотком прямо в лоб. После этого он прожил еще целый день, только лежал и тихонечко плакал. А к вечеру, как говорят североамериканские индейцы, отправился в Долину снов.

– Зачем… зачем ты мне все это рассказываешь? – всхлипнул Артур.

Малышев бросил череп на цементный пол и с силой опустил на него ботинок. Раздался приглушенный хруст, по белой кости пошли трещины, но Сергей не останавливался, с молчаливым ожесточением продолжая крошить череп ногой. Лопнула челюсть, из которой выскочило несколько зубов, пораженных кариесом. Вскоре на полу белела горстка осколков костей вперемешку с зубами.