послать за ней, ослеп он, что ли?

С этими мыслями я всё же отправился в свою палатку. Позже, вспоминая об этом, я всё не мог понять, как это я так сплоховал…

Боян совершенно прав, никакой Сигурд не посылал меня за Сигню. Сигурд с Торвардом засели за книжки, возят же с собой! Исольфа вызвали. Правки какие-то в законы хотят внести, будто не будет другого времени. До Сонборга нельзя дотерпеть что ли? Завтра тризну отпразднуем и в обратный путь…

Мы вошли в палатку, на складной переносной койке в полудрёме лежала молодая женщина, из лекарш, судя по всему.

— Тебя как зовут? — Сигню сняла тужурку подбитую мехом мне на руки.

— Трюд, — ответила женщина сухими губами. Довольно красивая, волосы огневатыми волнами вокруг лба… Но бледнеет, пугается почему-то Сигниного прихода.

— Что такое, Трюд, что случилось? — участливо, почти ласково спросила Сигню, присаживаясь к ней на койку.

— Чепуха, Свана, должно съела не того… — ответила та, поднимая одеяло выше к груди, хотя жаровня в палатке нагрела изрядно, но, может быть, её морозит?

— А, ну, — хмурясь, проговорила Сигню, и сдвинула одеяло с живота женщины… Я разглядеть ничего не успел, а вдруг Сигню обернулась ко мне резко: — Выйди немедля!

Её голос вдруг так отвердел и приказ такой резкий, что я вываливаюсь за полог палатки, будто меня вытолкнули. Но подслушать я всё же смог…

Когда она вышла ко мне, я спросил:

— Неужто правда в шлюхи её отправишь?

— Ратников пришли сюда, охранять, — сказала она, — сейчас же. Слыхал, что ли, воевода?!

Меня от её жестокой решимости мороз пробрал сильнее уличного. Я всё подслушал: эта женщина забеременела от одного из алаев, я догадываюсь даже от кого, изгнала плод… Конечно, в Свее это преступление, но я не думал, что Сигню окажется такой несгибаемой…

— Ты могла бы… — начал я вполголоса.

Сигню, синяя от усталости и злости, посмотрела на меня:

— Что? Скрыть? Ты в своём уме-то, Гуннар?!

— Она всё же тоже лекарша… А потом, это Берси, паскудник, натворил.

— Берси тоже своё наказание получит. А то, что Трюд — лекарша, делает её вину только тяжелее, лекарям за такое полагается смерть, ты знаешь? Использовать высокие знания для убийства — хуже преступления не придумать. Я не стану её как лекаря карать, — у Сигню горят глаза, почти как в лихорадке.

— Может быть для неё это наказание — хуже смерти будет. Ты…сама родить не можешь, потому так жестока? — сказал я.

Она смотрит на меня:

— А дитя, невинное, нерождённое, разодранное, никому не жаль? Трюд сможет исправить свою жизнь. Если её убить, шанса не будет. А у него, её ребёнка, никакого шанса уже нет, ему его не дали, она не дала… — Сигню перевела дыхание, пытаясь унять гнев, усиленный безмерной усталостью.

— Знаешь, сколько в этот год детей умерло в Сонборге? Сто четыре. Это только в городе, — хрипло говорит она, не глядя на меня. — Меньше, чем в прошлом году. И народилось, конечно, в два раза против прошлых лет, но всё же, Гуннар, сто четыре! А всего в городе живёт меньше семи тысяч человек. Сегодня здесь в этой долине трупами лежат не меньше двух тысяч, — она совсем снижает голос. Проводит рукой по лицу и шее, сжимая её сзади, будто хочет снять тяжесть.

— Нас так мало, Гуннар, — вздыхает она уже спокойнее. — Пусть родятся дети. Хотя бы не убивали тех, кого зачали. Это мы застигли её — Трюд, а большинство-то избегают наказания… — она отвернулась.

— А что я бесплодна, тоже твоя правда, — добавила она, чуть погодя. — Но что ж, если меня наказывают Боги, я должна быть снисходительна к таким преступлениям, от того, что мне ни понять и ни испытать этого?.. Знаешь… Не будь она лекарша, может, я на первый раз и отпустила бы её, хотя и это и неправильно. Но…нельзя убивать детей, а, Гуннар?

Двое ратников встали у входа в палатку…

А мы пошли в сторону к шатру конунга. Вот такую отповедь получил я и не знал, как мне думать. Закон этот жестокий исполнялся, но ловить таких женщин было трудно, хотя все осуждали их куда больше, чем проституток. Всегда. От трудной жизни и малолюдья, должно быть. Детей берегли, давали имена им от ушедших предков, чтобы те хранили дитя, обереги вешали, а сколько всё же вырастают детей в семьях? Хорошо, когда половина тех, кто родится…

Я не могла, не стала говорить Гуннару, что Агнета едва не стала такой преступницей, и мне ничего не осталось бы, как… Мне даже страшно было вспоминать об этом. К счастью, Агнета обратилась к Хубаве, а не к другой гро…

Пока я думала обо всём этом в тумане усталости, пока почти не разбирая дороги, шла к алому шатру конунга, я подумала, что неплохо бы мне зайти в баню вначале. Ведь не усну сейчас, до того устала, да ещё это происшествие и спор с воеводой…

Я повернулась к Гуннару:

— Где тут баня? Близко?

— Я отведу… — рассеянно сказал Гуннар, думая о чём-то, должно быть о том, чему свидетелем стал…

— Ты прости, Свана, — вдруг сказал он, когда мы подошли к курящейся паром сверху палатке.

— За что это? — устало, спросила я.

— Что назвал тебя бесплодной, — хмурясь, сказал Гуннар.

— Не за что виниться, Гуннар, — говорит она, снимая платок с головы. Волосы свалились растрёпанной косой ей на плечо.

Такая тёплая, влажная, румяная и лохматая стояла она передо мной, такая жестокая в своей правоте и всё же не уверенная в ней.

Вот такая, опять живая и близкая, прикасаемая, что я схватил её за косу у затылка и, обняв другой рукой так, чтобы не оттолкнула меня, притянул к себе и впился в её губы… Здесь темно, в этом закутке у бани, и людей никого, делай, что хочешь…

Однако она всё же вывернулась, гибкая как зелёная ветка, и в следующий миг я получил удар острым кулачком в зубы. От боли я отшатнулся, прижав ладонь к лицу, наклонившись и ощупывая зубы языком, все ли на месте…

— Я простила тебя за то, что ты в тот раз сделал, понимала, что не в себе был, — просипела она. — Но сегодня… Ты что делаешь, воевода?! Опамятуйся, кто ты! И я кто.

— Я люблю тебя, Сигню, — сказал я.

— Ты что… дурак, что ли? — разозлилась она, превращаясь в растерянную девочку. — Берси, выходит, паскудник, а ты?!

— Сигню…

— Забудь! И думать забудь, и глядеть не смей!..

И вдруг откуда-то, будто коршун с неба появился Боян,