И вот внук унаследовал, увлекся тем, что для американского пацана непрестижно. Никто не выбирает себе гены…

– Костя, скажи, как я играл? – усталый, запаренный Глеб, отказавшийся переодеваться и в майке, трусах, гетрах и бутсах едущий домой в машине, ждет одобрения.

– Ты, мой друг, играл старательно и с желанием, – сидящий рядом Костя с удовольствием развивает тему. – Но были и ошибки… – (Дина на переднем сиденье оборачивается и молча посылает ему красноречивый сигнал: хвали ребенка. Костя делает вид, что не понимает: у него свой взгляд на процесс воспитания.) – Главное для защитника – правильный выбор позиции, чувствовать, в каком направлении противник будет развивать атаку, и вовремя помешать. У тебя, мне кажется, такое чутье присутствует, однако его надо развивать.

– А ты сам играл в соккер? – внук несколько разочарован скромной оценкой своих достижений.

– Конечно, играл. Только у нас в России это называлось футболом. Не путай с американским. Но больше болел. Хочешь, расскажу тебе, как я болел?

– Болел? – недоумевает Глеб. – Чем ты болел? Простудился?

Дина хмыкает.

– Нет, – улыбается Костя, – я не в том смысле. Как тебе объяснить… В общем, я был страстным болельщиком.

– Боль… леле… щиком? – с трудом повторяет внук. – What does it mean? (Что это означает?)

– Фаном. Фанатом. Понял? – переводит Костя.

– А, понятно, – кивает внук. – Ну, расскажи…

Вечером обязательно расскажу.

Внук не забывает разговора в машине и после ужина зазывает Костю в свою комнату. Ложится на тахту, подклады-вает руки под голову, изготовившись слушать. Костя садится рядом и принимается было вспоминать наиболее сильные ощущения, плохо сообразуясь с ответной реакцией одиннадцатилетнего ребенка, выросшего в другой среде. Говорит по-русски, изредка для вящей убедительности вставляет английские слова и обороты, внук морщит лоб, прерывает, просит пояснить то или иное и наконец прерывает:

– Дед, погоди, я запутался.

Костя останавливается. И впрямь, куда его несет… В состоянии ли понять внук, какой величайшей несправедливостью была переигровка «Спартака» с киевлянами в самом конце 50-х, отнятая судьей наша чистая победа, новый матч и снова успех красно-белых под рев стотысячных Лужников – решающий гол, если не изменяет память, забил Сальников головой; как спустя десяток лет, жульнически сплавленная в низшую лигу, его любимая команда возродилась и через пару сезонов на чужом поле в решающем поединке обыграла тех же киевлян – фаворитов, став чемпионом, и как раздосадованный Сабо подлетел к мальчишке еще Калинову и бросил в сердцах: «Ты откуда такой шустрый?», а тот, не поняв вопроса, выпалил: «Из Люберец» (впрочем, за точность Костя не ручается, может, фигурировали Мытищи или другой подмосковный городок); как страстно болел он за бразильцев в 82-м, им на том чемпионате не было равных, сказочно выглядели, не хуже, чем в легендарном 58-м, когда показали феерический футбол, но самомнение сгубило: вы нам забьете, сколько сможете, а мы вам – сколько захотим, и на ровном месте уступили итальянцам, как… Десятки, сотни потрясающих эпизодов в памяти, но как передать их, чтобы внук усек, а главное, донести до него: в футболе, которым одиннадцатилетний пацан занимается, как и в жизни, – справедливость торжествует не всегда, красота не всегда синоним результата и в то же время игра тем же закономерностям подчинена, что и вся жизнь человеческая.

– Извини, Глеб, дед увлекся. Я расскажу тебе одну историю, только одну. Мне было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас, – говорит по-английски медленно и внятно, потом переходит на русский, – и меня взял на стадион отец, твой гранд-грандфазер Илья. Я тебе часто рассказывал о нем, помнишь? Играла русская команда, куда лучших игроков взяли, называется – сборная, и немцы, тоже самые лучшие. Они за год до этого чемпионами мира стали. Представь, большой стадион, тысяч шестьдесят зрителей, ни одного свободного места, многие люди в пиджаках и военной форме, на груди медали и ордена, они всего десять лет назад выиграли войну, и вот снова противник – немцы, и снова надо выигрывать, уступить мы не имеем права. А мы проигрываем один – два, и остается всего двадцать минут. И тут началось! Русские в атаку пошли. Сил уже нет, а они атакуют, атакуют… Мяч не покидает половину поля немцев. Удары по воротам, беспрерывные удары, наши не дают немцам передышки, опережают их в каждом движении, стадион ревет, и вот мы сравниваем счет, а еще через несколько минут третий гол забиваем! Победа! – Костя вскидывает руки. – Точно как на той войне: сперва чуть Москву не отдали врагу, а после Берлин взяли.

Глеб слушает в оба уха, Костины эмоции, кажется, пронимают его, и вдруг громко, с надсадом:

– Дед, а разве русские победили немцев в войне? Нам в школе рассказывали, что победила Америка!

Костя ошарашенно глядит на внука. В школе рассказывали… А я ему про футбол… Ему про другое надобно. Но тут недели, и месяца, и года не хватит.

Дни незаметно пролетают, словно проглатываются. Дина и Марио по утрам на работу спешат, Костя отвозит на своей машине внука в школу и до обеда предоставлен сам себе. Гуляет, катается на велосипеде, читает газеты, смотрит телевизор, тягучая, нутряная боль начинает понемногу отпускать. И пустота уже не такая страшная. Он ничего не пишет, в голове, как на отдыхе, роятся разрозненные, расплывчатые, ленивые, не энергичные мысли. Бывают долгие часы, когда он не вспоминает Наташу, не видит ее, не разговаривает с ней. Неужто его лекарство и лечение именно здесь, в этом тихом благополучном городке?.. Может, продать к чертовой матери квартиру в Манхэттене и переехать в Эктон, поближе к семье? Вовсе не странное желание, если покумекать, так вполне разумное. Но что-то неосознанное, подспудное мешает принять и развить идею.

Изредка он ловит на себе испытующие взгляды дочери, будто та намеревается спросить важное и никак не решается. В один из поздних вечеров пьют чай вдвоем на кухне: Марио после одиннадцати уже спит – вставать ему и ехать на работу ни свет ни заря, а Глеб укладывается и того раньше. Костя не хочет чаю, просто испытывает потребность посидеть рядом с дочерью – такая возможность не часто выпадает. Дина в шортах и короткой маечке, как у девчонок, пупок торчит на всеобщее обозрение – дома может позволить себе вольность, красивая зрелая женщина крупной лепки, но не толстеющая, спокойная и уверенная в себе.

– Скажи, отец, как тебе живется? – спрашивает вдруг ни с того ни с сего и смотрит прямо, неотвязно, молча настаивая на откровенном, без увиливаний, ответе.

Костя ложечкой