плавание. Выдуманного? А может, и не выдуманного? Если разобраться, копнуть глубже, совсем даже и не выдуманного. И чем дальше, тем больше не дает Косте покоя эта мысль.

Из дневника Ситникова

Как я отношусь к стране, в которой живу и в землю которой лягу? В самом деле, как?

Америка – один сплошной миф, которым ты лакомился долгие годы. Миф тем и отличается от реальности, что он – плод твоего воображения, часто – коллективного воображения, и не более того. Жан Кокто уверял, что миф – ложь, становящаяся правдой. Можно выразиться иначе: в каждом мифе одна из версий правды. Но как же мало этой правды в наших представлениях о конечном маршруте нашей иммиграции!.. Самые умные, образованные, эрудированные навоображали Америку, напредставляли себя в ней, и ровным счетом не имело это никакого отношения к тому, с чем столкнулись; более того, чем изощреннее были фантазии и мифотворчество, тем горше действительность.

Последний примитивный пакистанец или гаитянин лучше, чем русские интеллектуалы, понимал, что его ждет и ради чего бросает насиженное место. Зарабатывать доллар в час на родине хуже, нежели десять долларов на чужбине. Вот и вся правда. И в этом своем понимании он много выше нас.

Жить среди чужих иногда лучше, чем среди своих. Однако никогда мы, взрослые иммигранты, полностью не сольемся с новой для нас средой обитания, не станем с ней заподлицо, как, впрочем, не станут итальянцы, китайцы, мексиканцы. И дети, родившиеся на шестой части света и в подростковом возрасте привезенные сюда, не сольются до конца, не приварятся так, чтобы толстые, неказистые швы не торчали. И нет никакого плавильного котла, досужая выдумка это. Мы уйдем, дети наши приспособятся, притрутся, но не более, и лишь внуки жить начнут с чистого листа. И никто их не переплавит, ибо нужды не будет, незачем.

То, что сын хочет забыть, внук хочет вспомнить. Иммигрант в третьем поколении смело провозгласит, кто он и откуда, какая культура его подпитывает, станет ею гордиться. Но только в третьем поколении, не раньше.

Америка – одна гигантская психиатрическая лечебница, утверждают злорадно многие в Европе. Да и здесь так считающих хватает. Я думаю иначе, однако напряжение и жесткость жизни все возрастают, отсюда и последствия для психики, все эти panic attack и прочее. С другой стороны, неврозы – дорогая плата за свободу решений, за половодье возможностей. Человек в Америке существует, как бы глядя на себя глазами окружающих. Не дай бог упустить свой шанс, признать, что ты – неудачник, следовательно, неполноценен. Появляются тревога, опустошенность. А дальше – визит к психотерапевту, таблетки, из которых прозак – самое невинное…

Наташа приезжает в Поконо на выходные. После путешествия словно подменили ее: немногословна, уклончива, вещь в себе. И шутит задумчиво, мрачновато, на себя непохоже. Однажды выдает про любовь: это ток, для женщины – постоянный, для мужчины – переменный. Намек? На что? Часто идет гулять одна, чтобы не мешать ему работать, а может, по другой, неведомой ему причине.

Костя исподволь наблюдает за ней, силясь понять, что происходит. На расспросы отвечает Наташа односложно: «Все в порядке». Став символом его новой, лишенной главного побудительного стимула – материального, зыбкой, неустоявшейся, соскальзывающей куда-то жизни, она, определяя ее во многом, тем не менее (Костя чувствует) начинает отдаляться, искусственно держать дистанцию, ничего не предлагает, не просит и не требует. А главное, не объясняет.

Однажды утром, проснувшись, подходит к овальному зеркалу в спальне, внимательно в себя вглядывается:

– Природа дарит вам лицо в двадцать лет, жизнь моделирует его, и в сорок вы имеете ту внешность, которую заслужили.

– Грех тебе жаловаться, – реагирует Костя на непривычную в Наташинах устах сентенцию.

– А я и не жалуюсь, просто констатирую.

Комплексует по поводу возраста? Рано еще, да и повода нет – хороша по-прежнему. А может, другое? Пару раз осторожно касаются этой темы. Наташа признается: она не может рожать. Последствия абортов. (Вновь преследует призрак случившегося некогда с женой). Немыслимые повторы, скорее отражения былых реальных ситуаций, постоянно сопровождают. Наверное, так со всеми, не только с Костей. Может, искусственное оплодотворение? Медицина сейчас невероятное творит, не то что раньше (опять о Полине безотрадные мысли). В ответ: да, надо бы попробовать, посоветоваться с врачами, – как-то вяло, без энтузиазма.

На днях за ужином вдруг затеивается разговор о великодушии. Наташина инициатива. Ни с того ни с сего. Наиболее виноватые – наименее великодушны, и добавляет:

– Всякий желает иметь репутацию великодушного человека и стремится купить ее подешевле.

В его огород камешек? Но чем он заслужил? Он не играет в благородство, ведет себя так, как считает нужным, грех Наташе на него жаловаться и не в чем упрекнуть.

– Истинное великодушие в том, как вы принимаете неблагодарность, – подытоживает Наташа.

С этим он согласен, только о чьей неблагодарности идет речь, не может понять. Туманно изъясняется подруга, сама толком не знает, что с головушкой ее бедовой творится. А творится несомненно, иначе зачем ей афоризм выдавать более чем сомнительный, обидный даже, да и наверняка не ею придуманный: грош цена тому мужчине, который может понравиться женщине только своими деньгами… Он-то разве только этим Наташу привлекает? А если, действительно, только этим и ничем более? – мыслишка поганая закрадывается.

И еще замечает Костя: пьет Наташа больше прежнего. В Поконо держится, но звонит из Нью-Йорка часто навеселе. И с работой не очень – бизнес «даун», попрут ее как пить дать.

– Невелика беда – буду тебе пособие платить, – смеется Костя.

– Пособие мне государство заплатит, можешь не беспокоиться.

– Но я-то заплачу больше.

– Это меня и пугает. Роль приживалки не по мне, хотя ты, уверена, думаешь иначе. Девка по объявлению, какие там принципы… А потом найдешь помоложе, посвежее, не такую заебистую, как я, – и кончится наш контракт.

Вот так теперь происходит их общение.

В одну из пятниц вечером, как обычно, Наташа приезжает на дачу, ставит автомобиль не в гараж, а возле дома – будто заглянула ненадолго и вскоре уедет, поднимается на крыльцо, целует Костю, у входа ее встречающего (от нее ощутимо попахивает спиртным), закуривает и, улыбаясь, объявляет с долей злорадства, как о давно ожидаемом, предрешенном:

– I am fired. (Я уволена.)

Не может быть… – Костя застигнут врасплох сообщением. Одно дело – треп по поводу возможного увольнения, а другое дело – реальность.

– Может. В Америке иезуитски, по пятницам увольняют, после работы, чтобы ни один час не пропал, чтобы неделю отработал человек сполна.

– Ну и хрен с ней,