Освободили стол, за которым еще недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью занавесили зеркало. На лице начальника застыло выражение хитрого удовлетворения, свойственное мертвым; он лежал, глубоко уйдя впалыми висками в подушку; короткое туловище его возвышалось из груды цветов.

Жена начальника, прямая и бесстрастная, вся в черном, неподвижно стояла у гроба. Напротив нее едва держалась на ногах старая и сгорбленная кассирша и громко рыдала; женщины поддерживали ее. В дверях, не решаясь войти, но и считая, очевидно, неудобным отсутствовать в такой момент, топтался и мешал всем старик стрелочник в валенках с красными галошами.

Через раскрытую дверь из сеней доносились звуки, похожие на журчание сала на сковороде, — это с крыльца лил, не переставая, дождь. На дворе ожидала машина.

Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон: справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считаться освобожденным от должности), а также разрешения на погребение. Начальник, который всю жизнь провел, склонясь над справками и отчетами, и после смерти, казалось, не мог стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело, по летнему времени, уже показывало признаки порчи.

Кто-то, накрывшись, выскочил на крыльцо; это была Степанида. Дождь лил как из ведра, желтые ручьи текли по двору мимо крыльца. Она крикнула что-то шоферу, но он не слыхал; тогда, подбежав на цыпочках к его кабине, она постучала в темно поблескивающее стекло. Шофер вылез, пряча на груди папку с документами. Его вызывал к себе новый начальник.

В кабинете сидел в кресле пассажир, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал папки, перелистывал толстые учетные книги. Было нетрудно убедиться, что покойный начальник, несмотря на свою преданность делу, работая по старинке, многое запустил. Дел было невпроворот. Некогда было даже проститься как следует с усопшим.

Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему как бы в наследство, в этой должности, как и вообще в жизни, существовал закон, по которому, взявшись однажды за дело, сев за стол и подписав хотя бы один документ, нужно было исполнить далее весь остальной ритуал. И он не мог, не вправе был брезговать этой работой.

Этого шага ждали от него все присутствующие, в эти минуты траура все смотрели на жену начальника, а с нее переводили взор на него. Вдова, неподвижно стоявшая в черном облачении возле гроба, была как бы символом осиротелой станции, и заботу о них должен был взять на себя он и никто другой. Сам начальник, вознесшийся на небеса, со скорбью и умилением взирал на них оттуда и благословлял их брак.

К тому же работа начинала ему нравиться. В ней была убаюкивающая размеренность однажды заведенного и монотонно постукивающего механизма, размеренность поблескивания пластинки на крутящемся диске и мерная поступь без конца сменяющих друг друга времен года. Она внушала уверенность. Эта работа была сама себе цель.

На станции появились некоторые усовершенствования. Позорный лозунг — "Остерегайтесь воров" — был снят с доски. Старуху кассиршу проводили с почетом на пенсию. Стрелочнику в красных галошах строжайше запретили валяться на скамейках в зале ожидания: ему отведена особая каморка, и с некоторых пор у него на груди красуется бляха с надписью "Носильщик" — это род общественного поручения, на случай, если пассажирам понадобится отнести вещи. По ночам же он по-прежнему исполняет свои обязанности. Ведутся переговоры с управлением о расширении штата станции.

Жена начальника станции больше не выходит ночью на платформу: в крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зеленая луна светит ей в окошко. Ходят разговоры о том, что она ожидает ребенка.

На дверях кабинета, рядом с кассой, блестит табличка с надписью: "Начальник станции". Ниже, мелким шрифтом: "Прием ежедневно, от 10 до 12 часов".

1965 г.

Идущий по воде

Бывают наваждения — навязчивые сны, образы, преследующие ночью и днем, какая-нибудь мелодия, которая сама собой начинает звучать, стоит только пропеть мысленно первую квинту. Таков евангельский рассказ о шествии по водам: что в нем, в этом рассказе? Он всего-то и занимает десять строк. Но, кажется, наяву видишь тяжелый баркас, море, Петра и гребцов, напуганных тьмой и непогодой.

И вот вдали появляется одинокий путник с посохом… Они думают, что это галлюцинация. Но это действительно он, живой как есть, они слышат его покашливание в сумерках, под сырым ветром, отдувающим его платье. Но не он становится героем рассказа, а Петр — единственный, кто не хочет остаться простым свидетелем чуда. Чудо-то, оказывается, еще впереди.

Явление учителя, чудесная свобода, с которой он идет по волнам, как посуху, приводят Петра в восторг, граничащий с помешательством. Петр встает и с блаженной идиотической улыбкой, не обращая внимания на ропот товарищей, перешагивает через борт. Он что-то лепечет: "И я к тебе, рабби… и я тоже…” Мелкая дрожь сотрясает его тело, оттого ли, что он так возбужден, или просто оттого, что лезет в воду босиком. Вода ужасно холодная. Но диво! Он не тонет. И так, высоко подняв голову, простирая руки с растопыренными пальцами, словно слепой, он делает навстречу учителю первый шаг, потом еще один шаг…

Как вдруг наступает отрезвление. Точно его окликнули. Он оборачивается. Кругом вода, ветер… Как канатоходец, неосторожно взглянувший себе под ноги, вдруг осознает весь ужас своего балансирования над пропастью, так и Петр вдруг понимает, что то, что он делает, — невероятно, чудовищно. И он мгновенно теряет равновесие и даже не уходит на дно, а просто шлепается в воду.

Теперь попробуем, стряхнув наваждение, извлечь из этого сюжета подобающую мораль. Она заключена в реплике Иисуса. "Эх, ты, — говорит Иисус, когда мокрого, стучащего зубами Петра втаскивают наконец в лодку. — Усомнился!” Свобода — это вера в то, что ты свободен.